По делу обвиняется...

— Что же привело вас в такое удрученное состояние? — поинтересовался Туйчиев.

— А-а! — Крюков махнул рукой. — Чисто личное.

— Сейчас все ваше личное приобрело общественный интерес.

— Конечно, конечно. Понимаю вас. — Крюков глубоко затянулся. — Как всегда, наше личное связывается с женщиной, любимой, разумеется, — он горько усмехнулся.

— Давайте по порядку, — предложил Арслан, видя, как Крюков никак не может перейти к существу вопроса. — В этот день вы приехали к Марии Никифоровне Фастовой. Что потом?

— Ввв-аа-м ууу-же изве-вес-стно? — от удивления Крюков опять начал заикаться.

— Продолжайте, — спокойно потребовал Арслан.

— Да, да. Сейчас. Все так неожиданно... — Он сделал несколько глубоких затяжек и прикурил новую сигарету. — В последнее время наши отношения с Машей, простите, с Фастовой, дали трещину. И все из-за сына, из-за ее патологической любви к нему. Именно патологической, — обрадовавшись удачно подобранной характеристике, повторил Крюков. — Не знаю, что толкнуло меня в тот день поехать к ней на работу, но я отпросился и около трех часов поехал к Маше. — Он задумался. «Лучше бы я совсем не ездил к ней». Горькие складки прочертили уголки его рта, и он опять задумался. На этот раз молчание затянулось.

— Я вас слушаю, — обратился к нему Туйчиев.

— Да, да. Простите, — спохватился Крюков. — Машу я встретил выходящей из управления. Мне показалось, она расстроена и торопится. Она спросила, зачем я пришел, я ответил: поговорить надо. Говори, сказала она, если не долго, я очень занята. Она поминутно смотрела на часы. Мы пересекли улицу и вошли в парк. Я стал говорить ей, что так дальше не может продолжаться, сын уже взрослый и с ней совсем не считается... Короче, все, что у меня накипело. Она возмутилась, потребовала оставить ее в покое, она никому не позволит касаться ее сына. В это время в конце аллеи и показалась какая-то женщина, она шла нам навстречу. Видимо, увидев нас, женщина остановилась, а Маша вдруг резко бросила мне: «Прощай!» — и направилась к ней. В первое мгновение я ничего не понял, хотел остановить Машу, но она отмахнулась. Не знаю, почему я побежал к выходу, но вскоре остановился и вернулся. Маша уже подошла к этой женщине, и они разговаривали. Я опять побежал к выходу... — При этих словах Арслан подошел к сейфу, открыл его и вынул пакет из черной бумаги. — ...Выбежал, сел в машину и... вот тут со мной и случилось это, — сокрушенно закончил Крюков.

— Вам знакома женщина, с которой встретилась в парке Фастова?

— Нет. Я видел ее впервые.

— Могли бы вы ее узнать?

— Пожалуй, да. — В голосе Крюкова не было уверенности. Арслан вынул из черного пакета пачку фотографий и рассыпал веером перед Крюковым. Тот тщательно стал рассматривать каждое фото. На одном он задержал взгляд, отложил его в сторону, потом снова взял в руки и стал рассматривать снимок на расстоянии вытянутой руки.

— Она, — негромко произнес Крюков и протянул фото Туйчиеву.

Это была фотография Юдиной.

Теперь, когда мама в больнице, он обычно ужинает в маленьком кафе, которое обнаружил не так давно довольно далеко от дома. Ему нравится гордое холостяцкое одиночество в углу небольшого уютного зала за почти детским столиком, на котором сейчас стоят дежурные сосиски без гарнира — фирменное блюдо — и горячий кофе. По нелепой привычке он сначала, обжигаясь, пьет кофе, а потом уже медленно жует густо смазанные горчицей остывшие сосиски. Но даже в этой странной последовательности приема пищи есть своя прелесть.

Свои прелести и у молоденькой официантки Капы, но Леня уже несколько дней равнодушен как к абстрактному понятию «женщина», так и к любым конкретным его проявлениям. Капа не подозревает этого и ведет длительную осаду его столика, пуская в ход как тактическое оружие (улыбка, нежный взгляд), так и стратегическое (низкое декольте и мини-юбка). Но вообще ее симпатия бескорыстна: однажды она — случай в официантской практике беспрецедентный — взяла с него на двадцать шесть копеек меньше.

Домой идти совсем не хочется. Он показывает Капе мизинец, и она приносит ему одну чашку кофе: чайная ложечка в середине чашки стоит почти вертикально. Случайные посетители, наверное, принимают этот напиток за шоколад. Не все догадываются, что кофе нацедили со дна стоящего на кухне никелированного чана, а это значит, что кафе скоро закрывается. В других заведениях гасят половину лампочек, предупреждая о закрытии, а здесь свой способ, с помощью которого намекают о необходимости убираться восвояси. Ну что ж, способ довольно оригинальный — должны же кафе отличаться друг от друга чем-нибудь, кроме названия. Леня кивает Капе, рассчитывается и идет к выходу.

За крайним столиком сидят три юнца. На предложение Капы закругляться они довольно дружно высовывают языки и грохочут. При этом и без того невыразительные рожицы приобретают совсем глуповатый вид. Повинуясь какому-то безотчетному чувству, Леня осторожно берет самого долговязого из них за ухо.

— Но-но, потише, у меня самого сестра-дружинница, — угрожает юнец.

— Что вы делаете, креста на вас нет, — говорит им Леня.

— Как нет? — хором отвечают они и расстегивают рубашки. На давно не мытых шеях поблескивают красивые позолоченные крестики.

От неожиданности он отпускает ухо «крестоносца».

— Вы где их взяли, на Голгофе?

— Нет, купили у фарцовщика, — отвечает долговязый. — А что, на этой Голгофе тоже есть?

— Есть, — говорит Леня, — но очень большие и без цепочки.

— Большие шею оттягивают, — уверенно бросает маленький прыщавый брюнет, и они удаляются.

Леня вышел вслед за ними. «Они правы: зачем им идти за большим крестом на Голгофу, когда можно с маленьким пойти даже на лекцию по атеизму, — думает он. — Короткие юбки можно оправдать модой, нехваткой материала, наконец, просто наличием красивых ног, но кресты на шеях — это уже кредо».

В подъезде он вынимает из почтового ящика газеты и медленно бредет к себе наверх, просматривая их на ходу. Тираж трехпроцентного займа. Надо проверить. Как ни странно, но любовь к прогулкам уживается с мечтой об автомобиле. Он открывает дверь и, не снимая плаща, идет к сундуку, на дне которого хранятся их облигации. Долго и безуспешно ищет их.

«Может быть, мама положила в другое место? — мелькнуло у него. — Ладно. Завтра спрошу, а пока могу чувствовать себя потенциальным обладателем машины».

Дождь начался ночью и лил не переставая. Небо заволокло тяжелыми свинцовыми тучами, и не было ни малейшего намека на то, что «небесная канцелярия» объявит перерыв. Николай, который не любил дождя, сник. Да еще этот случай с Юдиной. Так опростоволоситься. Как маленькие дети! Ведь вышли на нее довольно быстро, хоть и не без труда, и тут же отказались от версии, чтобы спустя столько времени вновь вернуться к ней.

Сейчас уже нет сомнений: и в театре, и в парке была Юдина, она же приходила на работу к Фастовой. Странным, непонятным являлось другое: Фастова упорно не хотела «узнавать» Юдину. Когда Марию Никифоровну спросили, с какой женщиной она разговаривала в парке, Фастова ответила, что к ней подошла незнакомая женщина и спросила, где расположена дирекция.

Тогда Арслан не согласился с предложением Николая свести Фастову с Мартыновой. Соснин рассчитывал, что это поможет выяснить, была ли Мартынова в парке с Фастовой. Но Арслан решительно воспротивился, считал такой шаг неэтичным по отношению к потерпевшей. Николай долго убеждал его, что самым гуманным в любом уголовном деле является установление истины, а в данном случае очная ставка может помочь достигнуть цели и не противоречит закону.

— Правильно, — соглашался Арслан, — но ты не учитываешь конкретные обстоятельства...