По делу обвиняется...

— Мамуля, ты как? — Леня присел на край кровати. Скрывая волнение, посмотрел на запавшие щеки, туго забинтованный лоб Марии Никифоровны, погладил безвольно свисавшую руку.

— Я-то хорошо. Ты вот как? Голодный ходишь?

— И ничего подобного, я ухоженный. Тетя Надя вчера пришла — на неделю борща наварила, пельменей штук двести налепила. — Он стал выгружать из сумки баночки и пакетики. — Так что не беспокойся.

— Что это?

— Бульон, котлеты. Ты только ешь и выздоравливай скорей. Что врачи говорят?

— Скоро поправлюсь, — слабо улыбнулась мать. — Я, знаешь, о чем подумала? Может, переедем в Самарканд? Владимира Григорьевича туда приглашают, коттедж дают. А, сынок?

— С чего вдруг тебе в голову взбрело переезжать? — удивился Леня. — А Владимир Григорьевич, твой любимый, по-видимому, не только тебя туда приглашает, — и, заметив испуг в глазах матери, продолжал: — Да, да, не удивляйся, я вчера вечером в городе его встретил, с такой павой шел — хоть куда, так мило беседовали. Улыбалась она — наверняка, тоже в Самарканд звал. Авось кто-нибудь из вас двух клюнет.

Мария Никифоровна закрыла глаза. «Господи, — думала она, — почему они вырастают такими жестокими? В древнем Карфагене, когда-то я читала, детей приносили в жертву Молоху. А сейчас мы всю свою жизнь приносим в жертву этим жестоким и бессердечным маленьким божкам и что получаем взамен? Черную неблагодарность. Он не считается ни с моим теперешним состоянием, ни с тем, что по его вине у меня нет будущего. Неужели ему приносит радость причинять мне страдания?»

Леня сделал вид, будто не заметил реакции Марии Никифоровны на его слова, и, помолчав, спросил:

— Кстати, ты не знаешь, куда запропастились облигации? Надо проверить.

Она молчала и едва заметно шевелила потрескавшимися от жары губами.

— Мам! Ты слышишь?

— Что? Ах, облигации... Где им быть? На месте они.

— Не нашел я их в сундуке, может, ты их переложила?

— Никуда я ничего не перекладывала, — раздраженно и зло ответила мать. — Ты никогда ничего не умел находить в квартире. Даже свои вещи.

— Понимаешь, мы выиграли. Пятьсот! — торжествующе сообщил сын.

— Выиграли и хорошо, — равнодушно произнесла Мария Никифоровна. — Никуда этот выигрыш не денется.

— Я просто думал, что тебе будет интересно...

— Да оставь ты меня в покое с этими облигациями! — выкрикнула мать. — Дай мне отдохнуть. — Она отвернулась от сына.

Леня, обиженно попрощавшись, ушел.

Эмму Васильевну уже несколько дней не покидало щемящее чувство неудовлетворенности. Она тщательно перебирала в памяти события последних дней, но истоки этого чувства прятались надежно. Ей удалось лишь определить, когда оно началось. Ну, конечно, после беседы со следователем Туйчиевым. Аванесова удивилась: она была убеждена, что сообщила следователю все. «Неужели упустила? — мучительно размышляла она. — Нет, рассказала все. Что могло интересовать следователя? — задавала она себе вопрос. — Разумеется, образ жизни Фастовой, с кем и в каких она отношениях. Все это я выложила, в том числе разговор Фастовой с незнакомой женщиной в коридоре... Да за такие сведения... — она не нашла сразу подходящей оценки, — это же ключ, именно ключ к замку преступления, — довольная найденным сравнением, она улыбнулась. — Значит, всё? Конечно! Почему же тогда постоянно кажется, что я не довела дело до конца?»

Озарение пришло внезапно и сильно огорчило ее: «Склероз, старческий склероз», — сокрушалась она. Теперь она вспомнила: это было в день отчетно-выборного профсоюзного собрания. «Эх, — корила себя Эмма Васильевна, — не могла я раньше взяться за протокол собрания. Давно бы все встало на место».

Когда дежурный позвонил Туйчиеву и сказал, что его хочет срочно видеть гражданка Аванесова, Арслан невольно поморщился: «Наверняка сообщит новые данные о моей биографии».

Аванесова вызывала у Арслана смешанное чувство. Он понимал: она искренне хочет помочь следствию, но вместе с тем ему претило ее всезнайство, желание проникнуть в душу и сердце каждого человека, попавшего в поле зрения, знать о нем все до мельчайших подробностей.

— Здравствуйте, здравствуйте, Эмма Васильевна, — тем не менее приветливо встретил Арслан вошедшую в кабинет Аванесову. — Прошу вас, — он жестом указал на стул. — Чем обязан?

— Видите ли, Арслан Курбанович, после нашего разговора, там, у нас в конторе, — решила на всякий случай уточнить она, — мне показалось, что я сообщила не все. Так оно и есть. Буквально сорок минут назад, — Аванесова посмотрела на часы, — я решила оформить протокол отчетно-выборного профсоюзного собрания, взяла отчет ревизионной комиссии и сразу вспомнила. Ведь Фастова — председатель ревизионной комиссии, — торжествующе заключила она.

Туйчиев недоуменно смотрел на Аванесову: какая связь между профсоюзной деятельностью Фастовой и приходом Аванесовой?

— Двенадцатого у нас было профсоюзное собрание. Отчетно-выборное, — уточнила Аванесова. — Мне, как председателю месткома, сами понимаете, пришлось побегать, организовывая все. Уже скоро четыре — а собрание как раз на четыре назначено, — а я Фастову забыла спросить, готов ли у нее отчет. Я к ней, а ее на месте нет. Спрашиваю девочек: где Мария Никифоровна? Они отвечают: к ней какая-то женщина пришла, они и вышли. Я, конечно, на поиски Фастовой бросилась. И где, вы думаете, я ее разыскала? Под лестницей, ведущей на второй этаж. И заметьте, совершенно случайно: стала подниматься по лестнице и слышу внизу голос Фастовой. Очень взволнованно она говорила. Как услышала я ее голос, сразу вниз. Смотрю, она с женщиной какой-то стоит. — И, предупреждая возможный вопрос Туйчиева, уточнила: — Женщина одета прилично, полная, в возрасте, волосы совсем седые, в очках... Короче, я всегда смогу узнать ее. Когда подходила к ним, слышала последние слова Фастовой: «Как вы могли! Это больше чем жестокость!..» Я окликнула ее. Увидев меня, она растерялась и, не простившись с женщиной, пошла по коридору. Я догнала ее и спросила про отчет. Фастова ответила: готов, но она плохо себя чувствует, и пусть его прочтет Халима Балтабаевна, ее зам в ревизионной комиссии...

Туйчиев понимал: факт, сообщенный Аванесовой, в том виде, как он есть, вряд ли можно сразу увязать с делом Фастовой. Мало ли, в конце концов, какие встречи могли быть у Фастовой. Но два момента настораживали: во-первых, разговор с незнакомой женщиной состоялся за несколько дней до случившегося с Фастовой в парке; во-вторых, взволнованность Фастовой и ее слова о жестокости. «По словам Аванесовой, Фастова так и сказала: «Это больше чем жестокость», — думал Арслан. — Значит, ее собеседница повинна в каких-то серьезных неприятностях, случившихся у Фастовой. А через несколько дней Фастову находят в парке с телесными повреждениями, что можно рассматривать и как финал ее взаимоотношений с этой женщиной. Как же тогда с той женщиной, которая посетила Фастову за день до происшествия? По всему это была Юдина, но Аванесова твердо заявила: хотя ту она опознать не может — как-никак было темно, — женщины разные. В коридоре была высокая и худая, а эта низенькая и полная. Итак, уже две женщины, и обе ведут с Фастовой таинственные разговоры... Высокая и худая, конечно, Юдина... Может, прямо спросить Фастову, с кем она двенадцатого разговаривала под лестницей? Нет, вряд ли скажет. Ведь она категорически отрицает очевидный факт разговора с некоей женщиной в коридоре. И здесь тоже будет отрицать, и что кроется за таким поведением? Если это обычные встречи со знакомыми, вряд ли Фастова станет отрицать все. Значит, либо встречи необычные, либо знакомые необычны, либо и то и другое сразу. Что дальше?.. Искать. Николай вел поиск «коридорной», ну а мне придется заняться «лестничной». Как говорит Соснин, «доказыванию подлежит всё».

Глава четвертая

Леня удивился приходу Иры. Он не без основания полагал, что между ними все кончено. Так хотела мама, а теперь он считал себя обязанным следовать ее советам, тем более они начинали совпадать с его желанием.

Разговор не клеился, чувствовалась натянутость.

— Ты должен уходить? — спросила она, увидев, как Леня украдкой взглянул на часы.

— С чего ты взяла? — возразил Леня (он опаздывал на встречу с Милой).

— Не юли, я вижу. — Она подошла к нему, обняла за плечи. — Только честно — ты не рад мне? — И видя, как замялся Леня, отошла.

— Нет... отчего же, наоборот... — несвязно пробормотал он.

— Не ври, тебе не идет. А я... — голос ее дрогнул. — Ты для меня...

— Ты что? — Леня направился к ней, но она предупреждающе вытянула руку:

— Не надо. Дай сигарету.

Ира сделала несколько затяжек и вновь обрела свой обычный игриво-кокетливый тон.

— А меня Малик Касымович вызывал. Провел душеспасительную беседу о нравственности, и мне кажется, что я уже исправляюсь. Спасибо твоей маме.