По дорогам идут машины

— А вот еще листочек, — сказал Федор Игнатьевич, — когда она в первый раз выговорила «мама»…

На лицевой стороне этого листочка была изображена диаграмма роста погрузки на железных дорогах в двухосном исчислении, а на оборотной напечатана антирелигиозная басня Демьяна Бедного.

— А вот это мой младшенький, Андрейка, — сказала Наташина мать. — В яслях снимали…

— Вон что! В яслях! — Лена укоризненно посмотрела на нее и сунула карточку в общую кучу. — Повеселей что-нибудь покажи.

Улучив минуту, я подошел к Василию Степановичу. Он достал из кармана кисет, вынул из него круглую печать, хрипловато дыхнул на нее, положил командировочный бланк на свою широкую морщинистую ладонь и в графе «выбыл» оттиснул название сельскохозяйственной артели. Потом подписал свою фамилию, предоставив мне самому написать число отъезда.

Добрый старик сделал это не из-за лени, а для того, чтобы лишний раз показать мне свое доверие.

Лена и Данила Иванович просили меня погостить денек, побыть на вечере. Мне и самому хотелось остаться, но впереди ждала меня срочная работа. Я обошел всех и попрощался. И когда я прощался с чехословацкой учительницей и она в первый раз взглянула на меня, я понял, как нужно ей, чтобы ее утешили, и как трудно ее утешить.

Я вышел на улицу. Солнце спряталось за облака. Приближался сумрачный, грустный вечер. На душе было тоскливо, — может быть, потому, что на меня взглянула давно забытая мной печаль умных материнских глаз, а может быть, потому, что приходится снова уезжать от людей, к которым привык… Хорошо бы остаться еще на денек, увидеть солнечное небо, светлое лицо чехословацкой учительницы, узнать, сговорились ли все-таки Семен и Наташа, да выведать — кто же в конце концов сочиняет поддубенские частушки. Хорошо бы, да некогда.

Я забрался в кабинку. Шофер нажал стартер. И в эту минуту послышался счастливый голос Наташи.

Я любила, ты отбила, Я не суперечила. Не надолго ты отбила, Только на три вечера! —

пела Наташа, и я понял, что мальчик не успел помешать ее разговору с Семеном, и они обо всем договорились.

— Подождите минутку, — сказал я шоферу.

Он недоуменно взглянул на меня и выключил зажигание. Между облаками проглянуло солнце, и сразу словно рассвело вокруг.

То в Тамбове, то в Мытищах Наша Валька счастье ищет. А чего его искать — До него рукой достать! —

снова послышался задорный, какой-то улыбающийся голос. В избе Федора Игнатьевича отворили окно. И я отчетливо представил, как светлеет лицо чехословацкой учительницы, как слетает с ее души тяжелое горе и покойная радость начинает светиться в ее серых глазах и Федор Игнатьевич потихоньку собирает со стола ненужные большие фотографии…

— Вы забыли что-нибудь? — спросил шофер. — Уже девятый час…

— Да, да, поехали… — торопливо проговорил я.

Машина тронулась, Наташа снова запела, но слов уже было не разобрать.

Так я и не узнал, кто в Поддубках сочиняет частушки. Впрочем, мне кажется, сочиняют их и Наташа, и Люба, и Феня, и незнакомая мне подруга Наташи, а может быть, даже и Семен. Может быть, начало какой-нибудь частушки придумала Наташа, а конец — Люба.

Наверное, так и есть.

Но все-таки всегда, когда я теперь слышу коротенькие запевки, мне сразу вспоминается голубоглазая девушка, которой стоит только протянуть руку — и она дотронется до счастья.

1950.

ТРИ ТЫСЯЧИ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ МОРСКАЯ

1

Собрание уже шло, когда я разыскал, наконец, красный уголок. Люди, только что закончившие смену, тесно сидели на длинных скамьях. На передней стене висел плакат:

«Товарищи нефтяники! Следуйте патриотическому примеру Мирзы Бедирханова. Перенимайте его опыт. Создавайте бригады высокой производительности».

Я видел десятки плакатов, на которых упоминалось это имя, и мне все больше хотелось познакомиться с одним из лучших нефтяников «Сталиннефти». Я остановился в дверях и тихо спросил краснолицую от солнца молоденькую работницу — где можно найти Бедирханова?

— А вот он, — мягко, по-украински растягивая слова, ответила она, кивнув в сторону входных дверей.

Я оглянулся. Там никого не было. Работница тоже оглянулась и удивленно подняла светлые, выгоревшие брови.

— Ось глядите, — сказала она, обнажая крупные красивые зубы. — Вот ведь сейчас тут стоял. Еще велел мне записку в президиум переслать. Я так думаю — он вперед пробрался, — и, поднявшись на цыпочки, она стала выискивать глазами Бедирханова.

— Он с вашего промысла?

— А как же? Наш мастер. Я в его бригаде. В пятой.

— Абдуллаева, а у вас там что за собрание открылось? — постучав по столу карандашом, спросил председательствующий, молодой худощавый парень с преувеличенно серьезным, как у большинства присутствующих, лицом.

Я оглянулся на Абдуллаеву. У нее было милое украинское лицо, и говорила она так, будто вчера только приехала откуда-нибудь с Черниговщины или с Полтавщины. Перехватив мой взгляд, она спросила:

— Чего вы на меня так смотрите?

— А какой из себя Мирза Бедирханов? — спросил я, несколько смутившись.

— Черный такой. Спецовка синяя, — едва слышно про шептала украинская Абдуллаева. — Рукава закатаны.

Я стал глядеть. На многих мужчинах были синие спецовки, и почти у всех закатаны рукава.

— Туда не глядите, — прошептала работница, — там его нема. Вы у стенки поглядите.

— Товарищ Абдуллаева, — снова сказал председательствующий. — Это вам не квартира, это собрание. На квартире вы следите за порядком, а здесь позвольте мне следить за порядком.

Абдуллаева, взглянув на меня, снова улыбнулась.

— Это муж мой. Когда он на собрании председатель — с ним прямо житья нет. Тоже в нашей бригаде работает. Оператор. Надо молчать. — И тут же добавила: — А вы откуда?

Я сказал.

— Ничего, обождите. Мастер сейчас выступать будет, вы его увидите…

Между тем на трибуну вышел высокий молодой человек в распахнутой на груди косоворотке. Он начал молча перелистывать блокнот, и все выжидающе смотрели на него.

— Не этот? — спросил я Абдуллаеву.