По дороге к концу

Мой земляк Г. выходит к трибуне с коротким и информативным вступленьицем, в котором выражает надежду, что мир Коперника и Мультатули^[42] будет открыт заново. Выступление, достойное награды, и ни одна собака не заинтересовалась. Нет, народу нужен блеск и сама себе перечащая так называемая веселуха. Ее можно в изобилии найти в выступлении Генри Миллера. (Для меня до сих пор остается загадкой, почему кто-то когда-то серьезно воспринял сочинения этого самовлюбленного хвастуна, ведь основой вдохновения ему служит помесь утомляющих попыток разоблачения и последующего избиения мещанства с зачатками теософии родом из Западной Фрисландии 1910 года, и все это неудобоваримо изложено; я очень хотел бы описать несоответствующую возрасту бодрость этого старого лесного ебаря, который в своем крестовом походе против недалекости мышления сам стал инкарнацией ограниченности.) Толпа напрягается в ожидании: что же скажет о романе пророк? Мелькают тысячи вспышек, быстрее и быстрее, некоторые спотыкаются в своем рвении не упустить, навсегда запечатлеть на светочувствительной пленке момент, когда оракул из Калифорнии обогатит мир еще одним перлом.

— Well, — говорит вечный юнец, — I want to tell you that I have been walking around a great deal in your beautiful city, and that I’ve been looking at such marvelous paintings in your galleries! I would say: let us talk about painting. Let’s not talk about the novel, it’s been dead for at least fifty years.^[44]

Какие уникальные и истинные слова! Бессмысленно упоминать, что эта чушь была встречена шквалом аплодисментов. Я же тем временем подсчитал, что на деньги, затраченные на то, чтобы заполучить этого старого хуя аж из Калифорнии, можно было бы целый год содержать двух студентов, или дать два заказа художникам, или администрация района или края могла бы оплатить картину или скульптуру. И можете назвать меня брюзгой, потому что я считаю, что определенные нормы необходимо уважать; потому что я считаю, что приглашение к участию в конгрессе — если уж такое приглашение принимается — обязывает человека вести себя на этой конференции прилично.

Остальные доклады в массе своей подобного же рода, в лучшем случае представляющие собой расплывчатые излияния. У микрофона — участник югославской делегации. Дамы наверху прилежно переводят его французский, но ни одно предложение до меня не доходит, за исключением утверждения, что у рабочего класса Югославии совсем иные — естественно, для нас непонятные и несравнимые с нашими — проблемы. Короче, Бог превратился в брошюру и доставляется вам на дом. Не успел оратор сказать и пары слов, как с югославской стороны стола уже полетели записки председателю заседания, который тут же просит присутствующих учесть, что выступающий говорил не от имени всей югославской делегации. У меня начинает закипать кровь. Почему никто не встанет и не скажет, что ни от кого здесь и не ожидают, чтобы он говорил «от имени делегации»? Я осознаю, но слишком поздно, что сам должен был это сделать. В это время политические умники-астрономы замечают напряжение в отдаленной от нас многими световыми годами группе и даже утверждают, что югославский оратор сказал что-то очень смелое. Возможно, но я это как-то пропустил.

Вторая половина дня пролетает удивительно быстро. Терпение и внимание публики просто изумляют, других слов я найти не могу. Если народ собрался только для того, чтобы взглянуть вблизи на знаменитых писателей, то через короткое время интерес бы уже потух. Литература, похоже, все еще интересует некоторых не вполне безнадежных людей.

После заседания я знакомлюсь с писателем Ф., который присутствует на Эдинбургском кинофестивале в качестве культурного атташе Нидерландов, и он приглашает нас — моих соотечественников Г., старого литературного вундеркинда X. М… больную обезьянку Н. и меня — в отель The North British чтобы там, по его словам, «малость употребить».

Малостей оказывается весьма немало, употребляем мы слишком быстро, потому что время поджимает: в шесть часов вечера нам опять идти на вечеринку к художнику Тому Митчеллу. Там, добравшись вместе с остальными на такси, при созерцании раскинувшегося под окнами квартиры в многоэтажке и ласкаемого солнцем Уоррендерского парка, я начинаю что-то слишком углубляться в мысли о бренности бытия, а это в свою очередь приводит меня к осознанию, что скоро я напьюсь в стельку. Я решаю поменять курс поведения и временно перехожу на тоник. Прием здесь самый сердечный. Хозяин, молодой человек с седой бородой, явно неплохо зарабатывает своими художествами, образцы коих, развешанные по стенам, не производят на меня особенного впечатления, но и не внушают отвращения; на ремонт и модернизацию квартиры он потратил штук десять, не меньше, прикидываю я, сидя в плетеном кресле, ноги утопают в медвежьей шкуре, оценивающий взгляд скользит по комнате. Бородач проходит мимо каждые минут пять с подносом, уставленным батареей бутылок, и «довольствуется судьбой, сколь то возможно, и бестревожен к вражде любой»,^[45] несмотря на то, что в коридоре уже кто-то рыдает. Что, судя по опыту, отличает вечеринки в Соединенном Королевстве, так это длительные объяснения или регулярные фонтаны слез вместо обычной жажды разрушения или драки.

В помещении народу стало поменьше, и я, сидя на диване, вступаю в оживленный разговор с Мюриэл Спарк,^[46] которая клянется, что я «могу попасть куда угодно, если только предупрежу заранее того-то и того-то, что хочу побывать на том или ином спектакле или концерте». Я благодарю ее за милый совет, хоть и очень рад, что никуда не хочу и не собираюсь тратить время на подобные мероприятия фестиваля. Со мной заговаривает невероятно толстый молодой шотландец в кильте и рассказывает, что хочет стать писателем, но что он «еще очень молод и только начал» и что каждый вечер в постели он говорит сам себе: «Arthie, Arthie, you've been eating far too much again today. And you've been drinking far too much, too, my boy».^[47] И все это подано на странном — похожим на неправдоподобный гронингский^[48] вариант английского — языке, который они называют шотландским. И только мне удается прийти в себя и побороть охвативший меня ужас, как он открывает набитый бумагами портфель из свиной кожи и раскладывает передо мной годовой выпуск литературного журнала на гэльском. Великая Тоска овладела бы мной даже в трезвом состоянии: я вдруг проникаюсь сочувствием ко всем этим ткачам-рукодельцам и мастерам художественных изделий и пролистываю издания, безуспешно пытаясь обнаружить смысл хоть в одном слове из текста.

— По возвращению того, о ком сказано, что он придет подобно вору в ночи, будут преодолены все языковые барьеры, — изрекаю я, вовсе не держа за душой попытки выставить его дурачком. — Esperanto parolata^[49] И я готов скорее зарыдать, чем засмеяться, в то время как «Арчи» обтирает платком лицо, по которому неудержимым потоком струится пот. Соотечественник Г. улавливает критический момент и подходит спросить, собираюсь ли я с ними: вместе с Н. и М. они отправляются ужинать в городе. Я соглашаюсь, хотя больше всего мне хочется добраться до отеля и залезть в свое гнездышко, но осознаю, что лучше воспользоваться этим предлогом, если я хочу уйти без потерь. Таким образом, мы оказываемся в довольно гаденьком ресторане, с завышенными ценами, с преувеличенной заботой официанта вроде нарезания и подогрева блюд и разлива вина из кувшинчика, вопросов о том, было ли господину вкусно и так далее. Не хватало только повара в колпаке, который должен был прийти поболтать. Меня и так тошнит от ресторанов; по моему убеждению, человек должен принимать пищу один, украдкой, предпочтительно сидя за джутовой ширмой, более того, пища должна быть самая простая: сырая морковь, вареное лошадиное сердце и сырая репка, разложенные на не пропускающей жир упаковочной бумаге, с пачкой газет под ней. Есть в присутствии десятка других, да еще и незнакомых людей для меня в сто крат хуже, чем в их же присутствии совершить половой акт. И позволить обслуживать себя за деньги незнакомому человеку, которому ты, быть может, противен, — это грех, и грех ничем не оправдываемый. Но на свете много людей, думающих иначе. По всей видимости, ни один из сотрапезников не разделяет моих принципов. Я пробую примерить на себя и понять их чувства и убеждения, и очень внимательно наблюдаю за больной обезьянкой Н., который ничего не может заказать без как минимум шестиминутной словесной битвы с официантом. Это просто зачаровывает: как же так получается, что человек, который моложе меня на десять лет, выглядит лет на двадцать старше, да и не человек уже, а, скорее, человечек, чья связь с творением божьим ограничивается едой и питьем? На каком году жизни лучше забивать раков, варят ли их быстро, долго, с солью, с небольшим ее количеством или без, а греческие блюда из баранины, которые на юге страны можно попробовать, на севере нет, а вне Греции иногда, если соблюдаются определенные условия, — Боже, помоги! — но их, к сожалению, редко готовят по правильному рецепту; кларет должно подавать шамбрированным, но все же чуть прохладней, чем, например, божоле и так далее, и тому подобное, И так без конца. Из всего, что он заказал, ему, естественно, ничего не понравилось: розовое вино слишком теплое, черепаховый суп скис, к копченой форели он едва притронулся, утверждая, что «она безвкусная», а больше половины основного блюда — забыл, что именно это было — он оставил на тарелке. «Наверняка, сын безработного», подумалось мне вдруг. И при этом он разговаривает о женщинах в том же духе, что и о куропатках с трюфелями или о зайчатине в винном соусе.

После посещения Festival Club — закрытого общества, членами которого мы временно имеем честь быть, — место, вполне достойное сравнения с Americain,^[50] только просторнее, не такое мрачное и не так накурено, — выпив кофе, мы с Г. шагаем по дороге к нашему отелю, оставляя город и его ночную скорбь в распоряжение Н. и М.

Эдинбург, утро вторника, 21 августа. Сегодня утром шатался по Эдинбургу. Похмелье проявляется, но не головной болью, а повышенной чувствительностью к Резким Движениям, Пятнам, Страху Высокого Небосвода, а также неотвязной мыслью о том, что кто-то поджидает за углом с целью всадить в меня Нож. Лучший способ борьбы с такими «посещениями» — сказать: «Чему быть, того не миновать, мне все равно». А если уж страх насилия становится таким сильным, что возникает желание бороться за свою жизнь, значит настал момент — по крайней мере, если верить предписаниям врачей — быстренько съесть кусочек или ложку сахара, потому что такое бешенство как-то связано с недостаточным уровнем сахара в крови. И тут я вспоминаю, что утром не съел ни кусочка хлеба — вот вам, пожалуйста. Завтрак в отеле, кстати, был великолепен: для начала дольки очищенного грейпфрута, который моментально дарит свежесть сухой, отдающей говном и ржавчиной ротовой полости, потом тарелка каких-то синтетических на вкус жареных сосисок, хорошо прожаренная яичница из двух яиц и жареный бекон. Более того, большой чайник с крепким, совершенно не-британским кофе. Но что-то не то — и в этом я согласен с доктором X. — с жиром, в котором все это жарят: после еды чувствуется какая-то тяжесть в желудке. Я думаю, что хозяйка отеля встает раненько утром и едет на велосипеде минут эдак сорок пять, на голове пластиковая косыночка для защиты от сил природы, чтобы, простояв в очереди, купить просроченный, временно дозволенный к продаже государственными инстанциями жир за 6 с половиной центов за фунт. Обязательно что-нибудь подобное, в этом я с доктором X. полностью согласен. Сегодня утром в столовой гостиницы он рассказал мне, что попросил вчера, чтобы ему подали утром два вареных яйца вместо двух жареных, и к ним, оговорил он отдельно, но вероятно не слишком определенно, запеченные сосиски и жареный бекон. То есть, все, как обычно, только вместо жареных яиц вареные, очень легко запомнить, как он думал. Да, ему подали вареные яйца, но остальных блюд не было и следа. После того, как он попытался прояснить ситуацию, у него забрали вареные яйца, а впоследствии принесли обычное, полное меню, все жареное. Не мог бы я ему объяснить, в чем дело? Я известил его, что существеннейшей его ошибкой было то, что он слишком легко отнесся к проблеме в целом. Отрепетировал ли он свою просьбу перед зеркалом? Держал ли он правильно подбородок? Как он пробовал произнести предложение: сидя или шагая по комнате? А интонация? Было ли это сказано решительным и в тоже время достаточно безразличным тоном во избежание возникновения суеты? Он обо всем этом даже не подумал. Ну, парень, будешь теперь есть яичницу. А не мог бы ты попросить за меня, Герард? Да, мог бы, даже хотел бы, но что, если этот маленький трюк обнаружат и все поймут, что не я, а совсем другой человек — тот, кто уже, кстати, пытался внести раздор в систему — без всякого на то права завтракает двумя вареными яйцами?

Тогда доктор X. начинает свирепствовать по поводу погоды, ругаясь, что «кто ее здесь только делает, я б его» и так далее. Действительно, каждое утро за окном небо чернильного цвета, а свистящий ветер налетает порывами. Добавьте к этому еще тот факт, что каждое утро в восемь двадцать на противоположной стороне улицы на остановке автобуса стоит и ждет моя мать, которая умерла два года назад. Доктор X., который за последние десять лет ни разу не проводил свой отпуск в Нидерландах или другой северной стране, с погодой смириться не может. «Но хотя бы не холодно», стараюсь я его утешить. Он сникает окончательно. Он скоро умрет. Не мог бы я позаботиться о том, чтобы его похоронили в Нидерландах, а не здесь?

Пока я прогуливаюсь, раздумывая обо всем этом, недалеко от памятника Вальтеру Скотту, на который я не решаюсь забраться из-за боязни высоты, я вдруг встречаю Ф. с толстым каталогом художественной выставки Сони Хени^[51] под мышкой. Я не сразу его узнаю, что мне свойственно, но обычно раздражает тех, кого я не замечаю. Ф. не подает и виду, я в нем еще не совсем хорошо разобрался, в любом случае, он производит впечатление человека слишком много пережившего, чтобы волноваться о мелочах — усталого, скептичного, но, к счастью, не циника. В настроении ли я «что-нибудь употребить»? Почему бы и нет. Мы пытаемся найти путь в общей суматохе движения, что Ф., оказывается, удается еще хуже, чем мне. Автомобили ездят на небольшой скорости, но в городе пробки из-за того, что по улицам марширует корпус шотландских волынщиков. Ф. в нерешительности мечется туда-сюда, как ненормальный, чем и вынуждает водителя одной легковушки так резко затормозить, что сзади ее слегка подталкивает автобус. Насколько неуважительно я покачиваю головой, оценивая его ужимки и прыжки, настолько я поражен эффективностью, с какой Ф., сняв шляпу, немедленно находит свое место среди торопящейся, серой толпы, и взгляд его ни шаловлив, ни ожесточен, а, скорее, вдумчив, как морда кота, который сидит на горшке. Он постепенно отступает назад, пока не присоединяется ко мне. «Это нынешнее движение на улицах…» — единственный его комментарий.

В Festival Club я заказываю — без двадцати двенадцать — сухой херес, но его подают только с полудня, поскольку и в закрытых клубах действуют государственные правила. Что за страна, и кто все это выдумал? Короче, кофе, который я считаю единственной достойной альтернативой, дает мне возможность употребить немного сахару и остановить покачивание пола, который возомнил себя палубой гигантского корабля. Страх меня милосердно отпустил, и я вновь люблю почти всех без исключения. Оказывается, что никто не собирается на заседание сегодня пополудни, так как заявленный предмет обсуждения — Scottish Writing.^[52] Предполагаемое малочисленное присутствие делегатов я нахожу досадным и невежливым по отношению к шотландцам, так что решаю непременно пойти на заседание. Ф. всю ночь развлекался и собирается обратно в отель, чтобы подремать пару часов после обеда, а я двигаюсь в направлении AlcEwan Hall чтобы в пристройке здания, где располагается Men's Union^[53] (полагаю, аналог нашего А.М.В.И.^[54]), пообедать вместе с другими членами делегаций в специально для нас забронированном зале. Обед явно не по вкусу моим собратьям по перу, но для меня является каждодневной радостью. Еда, приготовленная, видимо, немногочисленным персоналом еще за несколько часов до обеда, соответствует требованиям, которые человек может предъявить к пище: служит для утоления голода, получения энергии для тела в достаточном количестве и здоровью не вредит — короче, пища, которой каждый, кто благодарен Богу за хлеб насущный, должен быть доволен. Но мои коллеги ворчат. Я же громко расхваливаю каждое блюдо из намертво вываренного меню, одобрительно постукивая по безвкусным oeuf dur^[55] вилкой, повторяя при этом «lovely? lovely, this is what I call reinforcing the inner man»^[56] и все в таком духе. Нищенское, рассчитанное на студенческий бюджет меню предлагает все же вариации основных блюд: Meat Pie^[57] или Curried Egg.^[58] Мне не хочется ни того, ни другого, но выбираю я Curried Egg. Через какое-то время подходит официант с двумя или тремя порциями Meat Pie. Нравится ли мне Meat Pie? О, да, говорю, какая в сущности разница, все вкусно, все замечательно. И я, довольный, лопаю свою запеканку, но согласие принять то, чего я не заказывал, вызывает за столом настоящий хаос: как минимум четверым приносят совсем не то, что они просили, потому что официант, скорее всего, запомнил заказы в порядке их поступления. Их возмущение я комментирую фразами типа «one shouldn't care too much about food».^[59] Какие бы впечатления не остались у меня в памяти об International Writers Conference, но этот общественный прием пищи я еще долго буду вспоминать с благодарностью.