По дороге с облаками
Шрифт:
Именно потому я прохаживалась теперь по дворику деревенской церкви и ждала отца Василия, который по заверению кроткой работницы должен был появиться с минуты на минуту.
— Доброе утро. Вы ко мне? — услышала я, наконец, знакомый голос.
Я обернулась и увидела отца Василия. После нашей неприятной встречи я не слишком хорошо помнила его лицо, но мне все же показалось, что он сильно изменился.
— Ах, это вы! — всплеснул он вдруг руками и почему-то широко заулыбался. — Как хорошо, что вы нашли меня!
— Почему? — смутилась я.
— Как же, почему! Все это время я ждал вас.
Тогда он увлек меня на широкую деревянную лавку под сенью дерева с широкой
Водитель «Жигули» нарушил свое обещание и не явился на следующий день после аварии. Тогда отец Василий нашел в бардачке паспорт, открыл его и обнаружил на фотографии совершенно незнакомое лицо.
— И ведь тогда на дороге я проверял. Паспорт принадлежал ему. И фото было его. Я в этом уверен, — говорил Василий с горящими глазами.
Решив не оставлять это дело без разбирательства, священник отправился по указанному в паспорте адресу, где обнаружил благодарного владельца — некоего хирурга Осипова, потерявшего свои документы дня за три до того. Между ними завязался разговор, в ходе которого врач обратил внимание на родинку на лице священника и выразил крайнее беспокойство по поводу ее состояния.
— Я не придавал этому никакого значения. Меня ничего не беспокоило, — говорил отец Василий со слезами на глазах. — А тут…
Он отвернулся и замолчал на некоторое время.
— В общем, если бы тогда мы с вами не встретились, то шансов у меня почти не осталось бы. Кем бы ни был ваш спутник, он меня спас.
Священник повернулся и посмотрел мне в глаза. Слезы катились по его морщинистой щеке. Только сейчас я поняла, что изменилось в его внешности. Вместо большой родинки был аккуратный свежий шрам.
— А теперь скажите мне, кто он?
— Я приехала, чтобы задать этот вопрос вам.
И я рассказала ему свою историю, от начала и до конца. Он слушал молча, подняв лицо вверх и глядя, как по небу проплывают первые прозрачные облака.
— Как думаете, это был Бог? — спросила я, наконец, то, чего не решалась спросить даже у самой себя.
— Не знаю, — тихо ответил священник.
— Но если так, то неужели он не мог уладить все проще? Мановением руки. Он же всемогущ!
— Не могу сказать. Может быть, на самом деле, он не может сделать для нас больше, чем каждый из нас может сделать для другого, как думаете? Мы ведь по образу и подобию.
Я пожала плечами.
— Значит, нам его теперь никак не найти?
Священник внимательно поглядел на меня, крепко пожал мою руку и ничего не ответил. Погуляв еще немного в тени деревьев, я села в ожидавшее такси, и скоро лесная деревенька осталась далеко позади, утонув в зелени и собиравшихся клубах белых облаков. Водитель такси включил радио, и я услышала приятную знакомую мелодию.
— Вы могли бы сделать громче? — попросила я.
Мужчина нажал крошечную черную кнопочку, и из динамика полился звучный мужской голос:
На спине моей длинные шрамы,
Это от плети… или от крыльев,
Отзвук далекой, жестокой драмы,
Я знаю, ты помнишь, как это было.
Каждый из нас — по-своему ангел,
Вырваны крылья кем-то жестоким,
Властной рукою погашено пламя,
Нам предначертан удел одинокий.
В темной ночи нас увидеть непросто,
Словно волков в человечьей стае,
Кровью чужой мы зальем отголосок,
Знаний о том, что когда-то летали.
Память о том, что кого-то любили…
Мы забываем в кровавом угаре
Подлые руки, рвавшие крылья,
И о предательском, в спину, ударе.
На спине моей длинные шрамы,
Память о людях, когда-то предавших,
Каждый из нас — по-своему ангел,
Каждый из нас — по-своему падший.
(Стихотворение «Ангелы» Дмитрия Шевчука)
Вот только ухо
В самом укромном уголке детской площадки, где покосившаяся карусель с грустью вспоминает детство своих ровесников, желтеет не заасфальтированный клочок земли. Сухая трава топорщится упругими щетинками, издалека напоминая потертый коврик в чьей-то прихожей. На коврике лежит пес.
Ласковое солнце сентября приятно греет круглый белый бок в аляповатых черных пятнах. Еще немного, и блестящая шерсть станет горячей, почти как оголенная труба в теплотрассе зимой. Тогда пес встанет и, пошатываясь, сменит положение своего нескладного тела — подставит солнцу тот бок, что успел остыть от прохладной мягкой земли.
Приятно! Так приятно, что не хочется поддаваться дремоте, вязкой и сладковатой, как каша в приюте. Пес вздрагивает и вытягивает все четыре лапы разом. От этого по телу пробегает чудесная ломота, переходящая в широкий урчащий зевок. Жизнь, можно сказать, удалась. Вот только ухо…
На треугольном плюшевом ухе — большая желтая бирка с красным номером. Она появилась у пса прошлой зимой, когда его заманили в приют вареной колбасой. Странное тогда выдалось время. Сначала пес долго сидел за решеткой, похожей на те, что в его дворе ставят на окна первых этажей. Только не такой красивой — без колечек и завитков. Кормили в приюте сытнее, чем во дворе. Во всяком случае, чаще. Потом, неясно почему, пес надолго погрузился в сон, а когда проснулся, почувствовал сильную боль между задними ногами. Двое мужчин — один в очках, а от второго пахло вареной колбасой (той самой), время от времени заходили к нему и мазали больное место чем-то колючим и вонючим. Еще пес запомнил девушку в голубом халатике. Утром она приходила раньше мужчин и гладила его по голове, приговаривая:
— Ты мой хороший, ты мой маленький.
Вот бы завести себе такую девушку, чтобы все время гладила. Только она не поместится в коробку за магазином, где ночует пес.
Едва только боль между ног стихла, пса выпустили. По привычке, а иногда — от нечего делать, он возвращался в приют и делал вид, что хочет каши. Хоть каша была, по правде сказать, не особенно вкусная. Отдавала мышами. Но чего не съешь ради хорошей компании? Чувствовал себя пес вполне здоровым. Вот только ухо…
Раньше оба уха были одинаково представительными — стремились вверх точеными антеннами. Теперь же одно бессильно свисало, все равно что у несмышленого щенка, и назойливо щекотало щеку, будто у всех блох на собачьем теле произошла урбанизация, и теперь они гнездились в одном месте — под свисшим ухом.