По древним тропам

Он смутно помнил, как его перенесли к дувалу, как потом двое мужчин вели, вернее, волокли его, он был словно в тумане.

Очнулся Момун у незнакомых людей. Рука выше локтя была перевязана. Домой он идти не мог, от потери крови сильно кружилась голова. За ним ухаживали, делали перевязки.

Дня через три Момун смог наконец добраться до своего дома. Ханипы там не было, он не нашел никаких следов ее присутствия, похоже, что после демонстрации она сюда так и не приходила. Момун зашел к соседям, но и они ничего не знали о Ханипе.

По городу ползли слухи, что всех участников демонстрации должны арестовать, что якобы составлены списки подлежащих наказанию.

Несколько дней Момун безуспешно искал Ханипу. Наконец мальчишка из обувной лавки рассказал ему, что видел, как женщина, которая бросилась за девочкой, упала, обливаясь кровью, и ее похоронили вместе с другими жертвами. Искать ее могилу бессмысленно.

Утром другого дня Момун ушел в сторону советской границы.

* * *

Всю ответственность за кровавые события в Кульдже пекинское руководство попыталось возложить на Советский Союз. Якобы «ревизионисты» оттуда при поддержке «местных националистов» сеяли смуту среди населения, провоцировали на беспорядки, и вот что из этого получилось. Заметая следы кровавых событий, Пекин использовал старый пропагандистский трюк китайских императоров — валить свою вину на других.

В степях Джунгарии и в безводных пустынях Синьцзяна появились сотни лагерей «трудового воспитания» и «трудовой переделки», куда под конвоем загоняли уйгуров, казахов, киргизов, объявленных «местными националистами» и «советскими шпионами».

В те же дни граница оказалась закрытой с китайской стороны, и всех пытавшихся ее перейти расстреливали. Местные должностные лица теперь уже прямо называли беженцев предателями и всячески измывались над ни в чем не повинными женщинами, стариками и детьми.

Ханипа не погибла и даже не была ранена. Она спасла девочку, но потеряла Момуна. В те страшные минуты толпа, обезумевшая от растерянности и страха, увлекла ее за собой, как волна увлекает щепку. Ханипа бежала вместе со всеми, прижимая к себе девочку.

Больше недели они прятались в камышах на берегу Или вместе с другими бежавшими из родного города. Ханипа беспокоилась — что с Момуном? Но в первые дни, по слухам, в городе производились повальные аресты, и возвращаться туда было опасно. Наконец, уже в середине второй недели, Ханипа пробралась ночью вместе с девочкой на окраину Кульджи и попросила приюта у незнакомых хозяев — старика и старушки. На другой день она упросила старика сходить к ее дому и узнать, там ли ее муж Момун, а заодно разведать, не опасно ли ей будет появиться дома.

Старик вернулся к полудню и сказал, что мужа ее дома он не застал, а соседи сказали, что, скорее всего, Момун перешел границу.

— Возвращаться тебе домой, дочка, нет смысла, — добавил старик. — В твоем доме поселились китайские солдаты…

Ханипа оказалась в безвыходном положении. Сколько можно жить в чужом доме, с чужой девочкой на руках? Предстояло разыскать родителей или хотя бы родственников этой девочки и точнее разузнать, что с Момуном, где он.

— Надо что-то делать, дедушка, — твердила растерянная Ханипа, — надо что-то делать…

— А что мы можем, дочь моя, мы старые люди. Всякое бывало на нашем веку, — пережили, переживем и эту беду, — пытался ее утешать старик. — Была уйгуро-дунганская священная война, была битва с китайцами у Баяндая, — и все прошло, все забылось, дочь моя. Как-нибудь и эту беду переживем, дочка…

Но здесь, в Кульдже, никакой битвы не было, был расстрел безоружных, мирных горожан.

Но с кем Ханипе посоветоваться, некуда пойти.

«Если только Момун благополучно перешел, то ничего лучшего я ему и пожелать не могу», — думала Ханипа.

Теперь она уже сомневалась, верно ли тогда поступила, когда отказалась уйти в Семиречье вместе со стариками Момуна.

V

От Турфана до села Буюлук восемнадцать километров пути, и Садык решил их пройти пешком. Ему хотелось побыть одному, поразмышлять, подышать, свежим, воздухом…

Целую неделю в Турфане шла учительская конференция. Начинался новый учебный год и руководство давало учителям новые установки.

Заседали с утра до ночи, однако речь на этих заседаниях шла отнюдь не о судьбах школы, учеников и учителей. Всю неделю делегаты вынуждены были слушать пространные доклады на такие темы: «Разоблачение тех, кто гонится за двумя зайцами», «О необходимости повысить бдительность», «О пресечении подрывной деятельности». Выслушать такие доклады — это еще полбеды, а вся беда заключалась в том, что на их основе каждый делегат должен был проверить самого себя, «перековаться» и «перевооружиться», причем не только мысленно, но и на бумаге. Каждый делегат обязан был представить письменное объяснение — какие недостатки он имел в своем прошлом и какие выводы в отношении себя он сделал теперь на будущее. Совершенно очевидно, что многих учителей после таких показаний ждали трудовые лагеря, в лучшем случае — увольнение с работы.

Садык был удручен. Он возлагал большие надежды на эту конференцию, думал, что наконец-то учителя соберутся вместе и обсудят все трудности работы, в школе в настоящее время — нехватка кадров, учебников, помещений для занятий. Но вместо делового разговора они вынуждены были слушать трескотню о бдительности, а затем бить себя кулаками в грудь и каяться в недостатках.

Каждое заседание шло под неизменным председательством инструктора окружного парткома, который всякий раз, к месту и не к месту, по любому поводу давал понять делегатам, что нет и не может быть никакой дружбы с Советским Союзом, а тот, кто гонится за двумя зайцами — наш классовый враг.

На чувствительного Садыка все это произвело гнетущее впечатление. Снова рушилась его наивная вера в лучшее будущее. И сейчас, по дороге домой, он мысленно возвращался к этим семи дням бесконечного унижения человеческого достоинства. Как они могут нести для других культуру, свет разума, когда сами сведены до положения овец в отаре?..

Садык прошел уже добрую половину пути, когда услышал позади себя частый и негромкий стук копыт. Оглянувшись, он увидел навьюченного ишака, а рядом с ним женщину в платке. Она широко шагала, стараясь поспеть за ишаком, длинный подол ее платья был заткнут за пояс, чтобы не мешал при ходьбе. По бокам ишака свисали два корзины, в одной была поклажа, прикрытая старым ковриком, а в другой лежал ребенок.

— Какой у вас, тетушка, груз бесценный, — сказал Садык и приветливо улыбнулся.

Женщина придержала ишака, торопливо одернула подол и посмотрела на Садыка: дескать, не понимаю, что вы сказали. Садык смутился, увидев под платком совсем молодое лицо, а ведь он только что назвал ее тетушкой.

— Я говорю, бесценная у вас поклажа, — повторил Садык, показывая на ребенка, который мирно дремал, убаюканный шагами ишака.

Женщина слабо улыбнулась в ответ.

— Далеко ли держите путь? — продолжал Садык.

— Мой старший брат живет где-то тут… в Астине, — смущенно пояснила женщина. — Вот и едем к нему… А вы здешний?

— Вообще-то городской, но вот уже третий год живу в Буюлуке, так что почти здешний.

— А как мне добраться до Астина, не знаете?

— Сперва дойдите до Сынгима вон по той дороге, где машина пошла, — показал Садык, — а оттуда уже недалеко и до Астина.

Женщина тронула ишака, он мелко и часто застучал копытами по камням, корзины ритмично заскрипели. Садык зашагал быстрее, приноравливаясь к шагу женщины.