По Европе

Он подписывал смертные приговоры, как письма, между другими делами, и шёл принимать министров, посланников или должностных лиц, улыбаться и говорить любезности, спокойно, как человек, всегда исполняющий свой долг. В чём бы этот долг ни состоял: в официальной любезной улыбке, или в подписи смертного приговора.

Может быть, это тяжелее самой смертной казни, — ожидание её.

Каждое утро, просыпаясь, Пьер Верно, вздохнув всей грудью, говорил:

— А сегодня за нами не пришли!

— Мы можем ещё сегодня поболтать и поиграть в карты. Раз утром не пришли, значит не сегодня. Это делается по утрам! — отвечал Жак Майо.

— А вдруг помилуют!

Жак Майо только пожимал плечами и смеялся.

Они жили, как живут все в ожидании смертной казни: тоскуя, с каждым днём худея, бледнея, делаясь всё более и более нервными и раздражительными.

Однажды Пьер Верно спросил Жака:

— Вы парижанин?

— Чистокровный парижанин! — отвечал с большим достоинством Жак Майо.

— Значит, на вашей казни будет присутствовать кто-нибудь из близких?

Жак Майо посмотрел на него с изумлением:

— Ни души! У меня нет ни души близких!

— Ваши отец и мать померли?

Жак пожал плечами:

— Моя мать, вероятно, была порядочная потаскушка. А отец? Вряд ли она и сама хорошенько знала, кто именно мой отец. То есть это я так предполагаю. Дело в том, что меня нашли около Porte Maillot, — отсюда и моё прозвище — Майо. Жак Майо! Я ни малейшего понятия не имею, кто были мой отец и моя мать.

— Но женщина? Ведь у вас была какая-нибудь женщина?

— Вы думаете, что я сутенёр? Нет, среди нас, конечно, много сутенёров. Все почти сутенёры. Это принято. Но я никогда этим не занимался. У меня отвращение — вожжаться с женщинами. Конечно, иногда после удачного дела, когда бывали деньги, я брал какую-нибудь тварь. Но она мне сейчас же делалась так противна, что я колотил её и прогонял. Находились и такие твари, которые и после этого ещё приходили ко мне. Но я их колотил уж так, что отбивал у них все лёгкие, и у них уж пропадала охота приставать ко мне. Я им нравился, но ни одной из них не удалось меня захороводить!

— Вы можете нравиться женщинам!

— Да я-то не люблю этих тварей. А вы?

— У меня тоже никого нет в Париже. Была одна, она давала мне деньги в трудные дни. Да она умерла в больнице. Так что в Париже у меня никого нет. Я ведь не здешний, я родом из-под Сент-Этьена.

— Это во Франции?

— Это во Франции. Неподалёку от Лиона.

— Лион. Я слыхал про Лион.

— От нас столько же до Лиона, сколько и до Сент-Этьена. А, это хорошие места! Там, вы знаете, гораздо теплее, чем в Париже, и живут хорошие люди! Ах, какой хороший народ. Очень честный народ. Ну, да! Очень честный народ, потому что они работают. Наша вся деревня столяры. Из поколения в поколение все столяры. С незапамятных времён. Деревня, сколько себя помнит, — помнит столярами. Деды были столяры, отцы столяры, внуки столяры. Мой дед тоже был столяром, мой отец был столяром…

— Ваш отец помер?

— Да, но мать жива. Мать, два брата и три сестры. Когда они узнают, что я казнён! А, по мне есть кому плакать!

И Пьер замолк, испуганный, при виде странного взгляда, который кинул на него Жак Майо.

В этот день они больше не говорили.

Жак молча, заложив руки за спину, ходил по камере.

Молча они легли спать.

Утром Пьер проснулся и задрожал всем телом.

Кто-то держал его за плечо.

Пьер весь похолодел и вскочил:

— Уже?

Перед ним стоял Жак, хохотал и смотрел на него со злобой:

— Вставай! Твоей матери пора плакать!

Пьер с ужасом и недоумением огляделся кругом. В камере, кроме них двоих, никого не было.

Жак вновь разразился хохотом и руганью:

— Что? Испугался? Дрянь! Мозгляк! Крыса! У, поганая тварь!

Пьер смотрел на него с недоумением.

Полдня прошло в молчании.

Пьер попробовал было заговорить:

— Послушайте… Может быть, завтра… Нам надоело жить… Зачем мы будем ссориться?..

Жак отступил от него с отвращением, с ненавистью:

— Пошёл к чёрту, мозгляк! Слышишь ты? Пошёл к чёрту!

И Жак Майо зашагал по комнате, сумрачный, всё о чём-то думая.

Вечером, снимая сапоги, он обратился к Пьеру:

— Ты! Столяр! Из этого… как его?.. Сент-Этьена, что ли. Какого же чёрта вы являетесь сюда и убиваете людей в Париже?! Это дело наше, наше, — Майо! Чего же вы суётесь, чёрт вас побери? Когда у вас там есть чёрт знает что?

И Пьер остановился, сам поражённый нелепостью той мысли, которая пришла ему в голову.

— Ну, ну! Проезжай! — воскликнул с хохотом Жак. — Ты сейчас бы вместо того, чтобы тебя казнили, сколотил бы гильотину для меня! Ты! Столяр! Ах, вы черти, черти, честные люди!

Пьер вскочил. Он заговорил горячо.

— Я хотел сказать, что я взял бы работу! Ну, да! Ну, да! Я всегда хотел работы! Всегда! Я хотел быть столяром и ничего больше. Но когда умираешь с голоду, разве тогда думаешь? Ты можешь хохотать, сколько тебе угодно, а я всё-таки всегда хотел работы! Всегда!

— Всё-таки тебе завтра утром отрубят голову! — сказал Жак и повернулся лицом к стенке.

— И пускай! А всё-таки я хотел работать!

И они замолчали.

Жак не мог спать. Его душила злоба. Он чувствовал, что весь полон ненависти к Пьеру. За что?

Жак отвечал себе:

— За то, что он тварь! Кисляй! Поганец! Несчастный столяришка, с которым противно сидеть!

И Жак чувствовал, что это всё что-то не то.

На следующий день Жак стоял и смотрел в окно, а Пьер лежал на кровати, как вдруг Жак повернулся к нему и сказал:

— А ведь твоим родным дадут знать, что тебя казнили!

— Наверное, дадут! — со вздохом отвечал Пьер. — Я не хотел говорить своего имени, когда меня взяли, да они узнали сами. Им всё нужно! Казалось бы, поймали человека на месте преступления, ну, и казни! Нет, им ещё нужно до всего докопаться! Черти!

Жак подошёл, сел к Пьеру на кровать и спросил:

— Твои родные очень будут плакать о тебе?

— Как же не плакать? Очень будут плакать…

— Расскажи мне, как будут плакать твои родные?

— Я сам как раз думал о том, как они будут плакать. Известие, вероятно, передадут кому-нибудь из братьев. Должно быть, старшему. Его позовёт к себе мэр: «Так и так, ваш брат Пьер казнён в Париже за грабёж»… Бр… за грабёж!.. Ну, того это как обухом по лбу. Он вернётся домой, вызовет младшего брата во двор и там ему скажет. И оба заплачут. А потом уж передадут сестре. Эта-то уж будет убиваться! О Господи!.. Младшая сестра! Я её вынянчил. Она уж побежит и скажет другим двум сёстрам. Одна замужем в той же деревне. Да, нет! Куда ей побежать? Как услышит, так и грохнется, я думаю, об землю.

— А мать? А мать?

— От матери будут скрывать. Да разве скроешь, когда вся деревня будет знать. Вся деревня будет плакать. Меня очень любили. Знаешь, что я тебе скажу, Жак? Я не думаю, чтоб моя мать выжила такой удар! Я не думаю! Она в один день поседеет! Ведь ты подумай! Нет даже могилки, чтоб прийти поплакать! Она будет так рыдать, она будет так рыдать…

Жак вдруг сорвался с места, вскочил, весь бледный, как полотно, трясущийся, с широко раскрытыми глазами, и закричал:

— Дрянь! Кисляй! Столяришка! И мать твоя тварь! И сёстры твои потаскушки! Что ты мне рассказываешь? Все вы твари! Все!