По холодным следам

— Нет.

— Врешь. — Я понимаю, что нелепо с моей стороны злиться на Тома за ложь. Я тоже лгала, и Джули лгала. Даже Джейн лгала — хотя бы насчет учебы. Но что касается Тома — как ни странно, я даже не подозревала, что все еще нуждаюсь в его честности, в его безупречности, однако так и есть. Мне хотелось направить весь негатив только на себя, чтобы смириться со смертью Джули — да, повторяю я себе, со смертью Джули, — самым деструктивным способом разрушив собственную жизнь. И муж допустил, чтобы я медленно убивала себя — алкоголем, депрессией. Это настоящее предательство. Дело не в том, что он обманывал меня все это время, а в том, что он позволил мне считать себя единственной виноватой.

— Анна, послушай, ты так много пила. Не разговаривала со мной, не слушала меня. И мне было очень одиноко. Ты даже не стала ходить со мной в группу поддержки.

Мне хочется крикнуть, что я не стала ходить в группу поддержки, потому что там мне было еще хуже. Глядя на этих несчастных людей, которые годами искали своих пропавших детей, я теряла надежду. Я не могла видеть чужую боль — мне и своей было достаточно.

— Не перекладывай свою вину на меня.

— Ты отдалилась, а мне нужен был кто-то рядом. Я любил Джули не меньше твоего. Я тосковал по ней не меньше твоего.

— Это ты управлял фондом, — возражаю я. — Это ты обновлял информацию на доске объявлений и раздавал листовки. Ты заказывал проклятые рекламные щиты. Ты общался с попечителями. И ты назначил Альму ответственной за деньги.

— Да, — соглашается он.

— Где деньги, Том?

— Я не могу с тобой разговаривать, когда ты в таком состоянии.

— Да что ты! Ты украл деньги Джули и отдал их своей шлюхе!

— Анна!

— Будешь отрицать, что ты отдал их Альме Руис? — выплевываю я ненавистное имя.

Он обхватывает голову руками.

— Да, я отдал их Альме. Какие-то подонки, работавшие на ее бывшего мужа, потребовали выкуп за их дочь: видимо, муж разошелся с новой подружкой и понял, что растить ребенка в одиночку не так уж легко. Я назначил Альму администратором, чтобы она могла снять деньги со счета фонда и уплатить выкуп. И в итоге она вернула себе дочь.

— А теперь еще скажи, что не спал с ней.

Наступает долгая пауза.

— Ну же, скажи. Хочу послушать.

— Один раз, — говорит он несчастным голосом. — После этого наши пути разошлись.

— Думаю, ты попросту получил желаемое.

Он встает, внезапно разозлившись.

— Не смей так говорить.

— Сейчас я имею право говорить все, что захочу! — кричу я, но Том перебивает меня:

— Думаешь, я сам не понимаю? Да, возможно, она была со мной только из-за денег, а я был чертовски одинок и совсем запутался, но, так или иначе, у нас были деньги, а у нее нет. Я не осуждаю Альму: я бы сделал то же самое ради Джули. Будь я уверен, что пятьдесят тысяч долларов помогут вернуть дочь, я переспал бы с кем угодно. Я убил бы за это. — Он дрожит. — И ты бы тоже так поступила.

Мысли у меня путаются, но я стараюсь держать себя в руках.

— А если бы деньги понадобились нам для выкупа Джули?

— Но они не понадобились. — Том сглатывает, смотрит в пол, потом снова на меня: — Хочешь честно? Я думал, что она погибла, Анна. Мне легче было поверить в ее смерть, чем продолжать надеяться.

Признание добивает его: он склоняет голову и содрогается с сухими глазами. Плачет без слез. Это ужасно.

— Ты можешь простить меня?

Видимо, самое время подойти к мужу, обнять его и тоже заплакать, признаться, что и сама ждала худшего. А потом выложить ужасную правду: я оказалась права. А значит, прав был и Том. Прав, когда трахнул Альму, когда спас ее дочь, вместо того чтобы надеяться на спасение нашей. Потому что в то время, когда он отдал Альме деньги, Джули уже была мертва. Мертва, мертва, мертва.

Но я не могу подойти к нему и утешить: я ненавижу его за мысли о смерти Джули. Если я и надеялась все эти годы, то только благодаря его надежде. Мысль о том, что мы, замкнутые каждый в своей скорлупе, год за годом оплакивали Джули в одиночестве, скрывая это друг от друга, угнетает меня и приводит в ярость. Все эти годы я завидовала вере мужа. Если бы я знала, что он сомневается, тогда надеяться стала бы я. Ходила бы на эти встречи, вела бы поиски, пока не кончатся деньги. Всем этим занималась бы я.

— Анна, пожалуйста, — шепчет он, поднимая глаза.

Я молча ухожу с кухни. Мне пора на встречу, которую я назначила Алексу после того, как он рассказал мне о фонде Джули, но сначала надо найти кое-что в тумбочке. Кафе, где мы договорились увидеться, находится слишком близко от дома, но я хочу побыстрее разобраться с этим, пока не передумала.

Конверт из плотной бумаги стал толще, будто он постоянно ел с тех пор, как я видела его в последний раз. Он больше не закрывается, лежит с разинутой пастью на липком столе; его содержимое частично скрыто загнутым клапаном. Интересно, какие сведения Меркадо собрал в этом конверте обо мне и Томе, об Альме Руис, о Гретхен Фарбер? Здесь вся моя жизнь, на которую слой за слоем накладывается ложь, но на самом дне я вижу глянцевый уголок правды: фотографию. Большим пальцем я прижимаю клапан конверта к столу и вытаскиваю снимок, держу его в руках и заставляю себя не отводить взгляд. Оригинал намного больше обрезанной картинки на мониторе и намного ужаснее: кости от вспышки фотокамеры выглядят грязно-желтыми, череп свесился набок, в каждой пустой глазнице — полумесяц отраженного света. В черных разводах на клочке ткани, прилипшем к грудной клетке, я вижу кошмарную пародию на персонажа детского мультфильма. Но мне нужно тело, чтобы его похоронить.

Я пытаюсь нарисовать лицо дочери поверх ужасной пустоты черепа: наращиваю мягкие щеки, заполняю глазницы голубыми глазами, представляю белокурые волосы, рассыпавшиеся по полу. А потом ловлю себя на том, что думаю о Джули — вернее, о не-Джули. О девушке, живущей в моем доме, которая уверяет, что она моя дочь, — ради денег, ради развлечения или по какой-то другой причине, слишком страшной, чтобы представить. Ее лицо вторгается в мои фантазии даже в такой момент. Фотография расплывается в глазах, но я продолжаю смотреть, а по лицу катятся слезы.

— Мне очень жаль, Анна, — мягко произносит Алекс и кладет руку мне на предплечье, держит не дольше, чем позволяют приличия, затем отстраняется.

Я опускаю фотографию на стол так осторожно, как положила бы ребенка в кроватку.

— Теперь вы уверены? — спрашивает Алекс тихо, но в голосе чувствуется беспокойство. — Почему?

Я лезу в сумочку, достаю свою фотографию, кладу ее на стол и поворачиваю обе картинки к Алексу. Он резко втягивает воздух и выдыхает:

— Ночная рубашка. Как же я сам не догадался…

— Достаточно увидеть обе фотографии вместе, чтобы убедиться окончательно.

Наш снимок сделан на Рождество, за девять месяцев до беды. Джули сидит на полу перед нашей последней елкой, держа в одной руке свой новый дневник, а в другой — слишком большую коробку, в которую мы нарочно его запаковали, чтобы разыграть ее. На фотографии она улыбается с тем выражением непосредственного, неосознанного счастья ребенка, который еще настолько мал, что верит в рождественские чудеса.

— Почему у полиции этого не было? — бормочет Алекс, продолжая рассматривать фотографию.