По найму

— Кое-кому мои картины нравятся, — угрюмо пробормотал Хьюи.

— Верю тебе на слово и очень за тебя рада, но неужели поклонники твоего таланта так богаты?

— В общем, мне опять кое-что перепало.

— От кого же, если не секрет?

— От Эрнестины.

Ледбиттер, который вез своих пассажиров обедать в Ричмонд, услышав имя, и бровью не повел, но весь обратился в слух.

— Она поручила тебе очередной портрет? — осведомилась Констанция тем непринужденно-равнодушным тоном, каким обычно спрашивают: «Ну как вчера повеселились?»

— Да. Ей понравился портрет мужа.

— У нее объявились новые мужья-покойники?

— Нет,-— сказал Хьюи.

— Она, кажется, обожает своих родственников и живет одними воспоминаниями — во всяком случае, раньше за ней это водилось. Наверное, у нее померла любимая тетушка, память о которой она собирается с твоей помощью увековечить?

— Нет, — отозвался Хьюи, почувствовав, что его спутница сгорает от любопытства, а потому не торопясь раскрывать карты. — На сей раз она хочет, чтобы я поработал с живой натурой.

— Весьма опрометчивый шаг с ее стороны! Ты только не обижайся, пожалуйста, Хьюи. Просто мне не терпится узнать, кто твой объект.

— Угадывай с трех попыток.

— Не будь такой занудой. Мне совершенно не хочется заниматься гаданием, а кроме того, я не знаю, кто ее друзья, хотя, как и все богатые женщины, она явно не испытывает в них недостатка.

— Друзья тут ни при чем, — сказал Хьюи.

— Ни при чем? Но если не друзья... Что за удивительный альтруизм! Я чуть было не сказала — что за дурацкий альтруизм. Но вовремя спохватилась.

— Альтруизмом здесь и не пахнет, — сказал Хьюи.

— Правда? Тогда, может быть, ей взбрело в голову подарить публичной картинной галерее портрет кого-нибудь из наших великих людей?

— Нет, это отнюдь не друг, — заговорил Хьюи, сделав вид, что не расслышал последней фразы Констанции. — У нее с Эрнестиной достаточно непростые отношения.

— Так значит, это женщина? Хьюи, умоляю, не томи меня!

— Это сама Эрнестина.

Наступила пауза, во время которой Констанция пыталась справиться с нахлынувшими чувствами. То же самое делал и Ледбиттер.

— Господи, почему же я сразу не догадалась? — наконец сказала Констанция. — Наверное, потому что в глубине души мне очень не хотелось услышать такой ответ. Но, дорогой мой, это же замечательно. Я тебя поздравляю. Это может стать для тебя началом новой жизни — в самых разных отношениях. Я так за тебя рада.

Она повернулась к нему, и, как и предполагал Ледбиттер, последовали объятия и поцелуи.

— Впрочем, я немножко ревную, — заметила Констанция, когда они вернулись в исходное положение.

— Почему это? — не понял Хьюи.

— Да так — ты ведь с нее пишешь портреты...

— Ты не имеешь права ревновать, — возразил Хьюи, явно гордясь своим умением парировать колкости спутницы. — Ты ведь не разрешаешь мне написать твой портрет.

— Не разрешаю и не разрешу, — сказала Констанция. — Я люблю тебя и не хочу, чтобы моя любовь угасла.

— Спасибо! — буркнул Хьюи. — Большое спасибо. Но в таком случае у тебя тем меньше оснований быть ревнивой. А что, если Эрнестина ищет повода разлюбить меня?

— Ты зовешь ее Эрнестиной? — вдруг забеспокоилась Констанция.

— Я уже сообщал тебе об этом.

— Откровенно говоря, я не так уж и ревную, — сказала Констанция. — Она не из тех, кто влюбляется.

— Почему ты так думаешь?

— По-моему, мы уже это обсуждали. Раньше она жила призраками прошлого, а теперь живет призраками настоящего.

— Ты не совсем права. За последнее время она сильно изменилась.

— Не благодаря ли тебе?

— Нет, на нее повлияло что-то другое.

— Или кто-то?

— Она сказала, что с ней случилось потрясение.

— Какое же? Приятное?

— Она не уточнила.

— Значит, она кое-что от тебя все-таки скрывает?

— Да, но теперь она рассказывает о себе гораздо охотнее, чем прежде. Она как бы осознала свое «я», стала полноправной личностью. Раньше она витала в облаках, строила какие-то туманные теории. Сейчас она твердо стоит на земле.

— В каком же виде ты собираешься ее изобразить? Твердо стоящей на земле?

— Нет, лежащей на кушетке.

— В стиле мадам Рекамье?

— Я так и знал, что ты это скажешь. Просто так ей гораздо удобнее позировать.

— Какой ты заботливый! В самом деле — если у нее было потрясение, то ей лучше полежать. Что же с ней стряслось? Наверно, кто-то сказал ей: «Брысь!»

— По ее словам, это результат одного эксперимента, и во всем виновата она сама.

— Мы всегда сами виноваты в том, что с нами происходит, — изрекла Констанция. — Она случайно не рассказывала тебе, что это был за эксперимент и над кем она экспериментировала?

— Дорогая, тебе всюду мерещатся личные отношения, — сказал Хьюи, на что Констанция состроила гримаску. — Она не говорила, что тут замешан кто-то еще. Я как раз заканчивал работать, вдруг врывается она, мечется взад и вперед, вся в страшном смятении, места себе не находит, на ней совершенно лица нет, затем, видя мое недоумение, наконец, сообщает, что за день до этого с ней случилось потрясение, от которого она никак не может оправиться, и что виновата во всем она сама. Я выразил надежду, что обошлось без травм и переломов, но она меня успокоила: потрясение внутреннего характера — результат затеянного ею эксперимента, который принес ей (ее нервам, надо понимать) много пользы, но теперь она выбита из колеи, потому что совершенно не предполагала, что дело примет такой оборот.

— На то оно и потрясение, что его невозможно предугадать, — философски заметила Констанция.

— Кроме того, она призналась, что повела себя не самым лучшим образом и теперь очень раскаивается. Она обожает быть виноватой. Я уже объяснял ей, что надо уметь себя прощать.

— На ее месте я бы взяла у тебя несколько уроков. Ты это делаешь очень неплохо.

— Просто я стараюсь не забывать и про свои положительные качества, в чем, кстати, мне очень помогает Эрнестина. Она обожает также благодарить. Корить себя и благодарить других — это у нее род недуга.