По обрывистому пути

Аночка немедленно объехала квартиры товарищей по Комитету землячеств, погнала по адресам и Юлию и собрала у себя сохранившихся членов Комитета для обсуждения дальнейшей работы. Неожиданно заявились Федя и Коля, только что освобожденные из жандармского.

— Из пасти львов и крокодилов! — провозгласил Федя. — Здравствуйте, коллеги. На председательском месте Аночка? Очень рад, уж вы оставайтесь сегодня, — настоял он.

Аночка вспыхнула от смущения.

— Мы обсуждаем сегодня выпуск второго номера нашего «Бюллетеня», посвященного, гонениям полиции на Добролюбова и Максима Горького, как представителей русского честного и свободного слова, — сказала она, раскрасневшаяся от волнения.

Теперь, когда Федя и Коля сидели здесь же, ей было неловко вести собрание.

— Из материалов уже поступила передовая статья о беседах с министром, рассказ «Как мы ходили встречать Максима Горького», стихотворение «Царство тьмы», посвященное Добролюбову, — торопливо докладывала она, перебирая лежавшие перед нею бумаги.

— Есть письмо о проводах Горького в Нижнем, — добавила представительница нижегородцев на Высших женских курсах, выкладывая на стол мелко исписанный листок.

— Прибавим «Как нас атаковали жандармы», — заявил Федя. — Еще не написано, но сегодня же сделаем.

Началась подобная прошлогодней бурная жизнь, и Аночка совсем забыла Юлю Баграмову, посаженную Глафирой Кирилловной под домашний арест.

2

Юля возвратилась к своим переводам при поощрении тётки, которая довольно широко была знакома с писателями и редакторами. Глафира Кирилловна предпочитала, чтобы ее племянница в свободное время занималась «изящной литературой», а не студенческими демонстрациями.

Кузина профессора Лупягина принимала по четвергам у себя в гостиной поэтов и художников-декадентов, адвокатов, журналистов и даже каких-то сектантов-мистиков. В доме у этой дамы Юля познакомилась с издателем эстетического журнала «Икар».

— «Икар» — это символ всего человечества, бедного мечтающего человечества, — говорил за столом сосед Юлии Николаевны, издатель, маленький толстячок с лысиною, вокруг которой остатки волос сходились подобием лаврового венка на «высоком челе». — Сломанные крылья и в предсмертном бреду мечта о полете — вот всё, что таим мы в сердце, как самое прекрасное! И наш знаменитый босяк, прославленный певец российского люмпена… как он ни стремился стать писателем грубых дней, он тоже не смог.

Ломая крылья,Теряя перья… —

продекламировал он возвышенно, прищурив мелкие бегающие глазки. — Так мы мечтаем всегда о полете, но падаем вниз, на скалы, ломая крылья… А сегодняшняя пылкая молодежь, а вчерашние мечтатели и герои?! В этом прекрасная радость юности — в стремлении к полету и неизбежном падении и гибели самых смелых. Литературная жизнь — это тоже полет над буднями. Бросайтесь смелей со скалы к небу, к солнцу… Вы говорите — у вас нет смелости? Приходите к нам. Мы дадим вам тему. Приносите мне ваши опыты переводов…

Смешной толстяк совсем не произвел на Юлю впечатление мечтателя о полете. Особенно после ужина, когда он усиленно жал руки приехавшему с опозданием, как говорили, денежному тузу, который снабжает кредитами декадентские предприятия.

Когда Аночка исчезла в буре событий и перестала бывать у нее, Юля вспомнила о предлагавшемся покровительстве издателя и поехала в редакцию на Кузнецкий.

Она ожидала, что ей придется настойчиво напоминать издателю обстоятельства их знакомства и весь разговор, и была приятно удивлена, когда по докладу секретаря ее попросили тотчас же в кабинет.

— Очаровательная Юлия… Николаевна? — с полувопросом назвал толстяк и сам воскликнул: — Да, да, Николаевна! Что же вы к нам, так долго не шли? Садитесь, пожалуйста. Принесли перевод? Превосходно! Прелестно, прелестно!.. Прошу вас, оставьте до завтра, а завтра, быть может, я вам приготовлю сюрприз… Вы любопытны? Нет, нет… Я вам пока ничего не скажу!

Ему доложили о чьем-то приходе.

— Пусть подождут. Скажите — я занят, — сурово ответил издатель. — Не хотите ли, Юлия Николаевна, ознакомиться с новым, самым изящным и модным французским романом? — сказал он, протягивая маленький томик со стилизованной, наподобие египетской, женской головкой. — Как издают! Ах как они издают! — восторженно произнес он. — Какие гравюры!.. Может быть, вы до завтра это прочтёте, а я прочту ваш перевод.

Он встал и на прощание поцеловал кончики её пальцев.

Вечером Юля читала роман с сентиментальным, но милым, чисто французским названием «Глупое сердце Беатрисы». Первая часть его называлась «Горбатая жизнь», вторая — «Крест из фиалок», третья — «Небо отверженных».

Смесь сентиментального урбанизма с трагической эротикой. Нечто от Бодлера и даже Верхарна, но с эстетической приправой метерлинковского типа. Здесь что-то было от символизма, но в смешении с натуралистической грубостью и прямотой.

Юлия увлеклась и отложила книжку только тогда, когда дочитала её до конца, до последней страницы.

«Она стояла, облокотясь на перила набережной, и, опустив голову, смотрела в опрокинутое небо, которое так отличается от высокого неба счастливых и сытых. По этому небу, кроме высоких закатных перистых облаков, плывут распущенной сепией причудливые, разводы мазута, мчатся, как золотые кораблики, апельсиновые корки, подобные хрустальным шарикам вздуваются радужные пузырьки отработанного фабричного масла, а иногда торжественно проплывает сентиментальный сюрприз Сены: вздувшийся, раскоряченный труп пегой кошки… В том небе, небе смеющихся и счастливых, не загорелась еще ни одна звезда, а в небе отверженных уже вспыхнули туманные желтые огоньки прибрежных домов и фонарей, освещающих мост…

…Когда умирают признанные счастливицы в дорогих и нарядных платьях, они улетают с ангелами в свое высокое небо, как им обещают священники. Отверженных жизнью туда никогда не пустят: для них остается лишь просторное темное отражение неба в глубокой воде Сены, отражение ночного неба, в котором тускло маячат блеклые желтые звезды.

Беатриса оглянулась во мраке направо, налево, воровато перебралась за перила. И бездонное холодное небо отверженных распахнуло объятия простенькому, глупому сердцу».

Юля вскочила с постели и в одной рубашке села за стол писать перевод этих последних абзацев книги.

Уже под утро она открыла начало романа и попыталась переводить её первую часть.

«Утро Парижа, утро Содома, здравствуй!

Солнце ещё попадает и в эти лачуги? Как это не придумали до сих пор разливать его золотой свет по хрустальным флаконам и продавать по сто франков флакон только богатым, а бедные чтобы могли на него смотреть лишь на витринах, в шарах, подобных тем, что стоят на окнах аптеки…