По обрывистому пути

Нет, аптекарь и фабрикант пока ещё не придумали этого фокуса, и солнце рождает жизнь.

Жизнь!

Вы думаете, она в этой разряженной кукле, которая стоит за стеклом в магазине нарядных платьев? Нет, эта кукла мертва, у неё нет сердца. А эти куклы, такие же, как в витрине, нарядные, которые поедут позже в экипажах, на рысаках и в гудящих ландо автомобилей, — эти куклы, которые сейчас еще спят на пуховых постелях — они так же мертвы — у них нет никаких сердец.

Но вот она, вот она скачет по краю панели, маленькая горбатая жизнь. Сама жизнь беззаботно припрыгивает на одной ножке, у неё горячие и смешливые чёрные глазки, длинные ресницы, кудрявые волосы, некрасивый горб за плечами, прикрытый пестренькими лохмотьями, и крохотное глупое сердце, которое любит травку между камнями панели, любит хромую кошку и откормленных голубей, нарядных детей, которые ходят гулять со своей важной кормилицей, их красивую куклу Люлю и свою смешную пьяную маму, которая днем стирает, а ночью гуляет и пьёт вино и смеется, смеется…

Маленькая горбатая жизнь получила утром от маминого гостя три су. Что сделать ей на три су?

Глупое сердце Беатрисы замирает от предстоящего наслаждения этим богатством, потому она скачет так весело на одной ножке…»

Когда Юля проснулась, было отнюдь не раннее утро. Толстяк назначил приехать в двенадцать часов, и нужно было поторапливаться, чтобы успеть.

— Ну как вам мой перевод? — бойко спросила она, чтобы не показаться робким, благоговеющим перед печатью новичком.

— Вы начали читать эту новую книгу? Ну, роман, как его… я вам дал вчера? — вместо ответа спросил издатель.

— Я даже уже попробовала переводить кое-что.

— В самом деле?! Прекрасно! — воскликнул толстяк. — Вы владеете слогом, но вы на дурной дороге. Откуда у вас эта книга, перевод которой вы мне принесли? Невыразимо скучная, благонравная книга! Это совсем не в моде…

Юля хотела ему возразить, однако мэтр её перебил:

— Да, но вам повезло! У меня уехала в отпуск постоянная наша сотрудница по французским новинкам, и как раз неожиданно приезжает сей модный автор, мосье Гастон Люнерье. Если мы успеем напечатать его роман, пока он будет у нас в гостях, вы станете опасной соперницей нашей присяжной мадам «Que voulez vous?», [47] как её называют в редакции. Сегодня в четыре мы с вами вместе встречаем его на вокзале. Я вас представлю как переводчицу, скажу, что вы уже вторую неделю ведете работу над его книгой, а вы меня поддержите восторгами и комплиментами. Так мы с вами оставим с носом все знаки Зодиака: «Козерог» его тоже собрался встречать, но они не успели еще получить роман. А вы уже можете о нем говорить с автором… — Толстяк торжествующе посмотрел на Юлю. — Ну, каков мой сюрприз? — хвастливо спросил он. — Удивительный! — восторженно согласилась Юля, подавая руку для поцелуя.

47

Что вам угодно? (франц.).

3

«Временные правила» министра-генерала Ванновского, изданные в канун Нового года, были приняты студенчеством всей России как издевательство.

Исполнительный комитет объединенных землячеств больше уже не заседал в квартире у Аночки. Он перешёл на положение кочевого племени, чтобы не быть выслеженным полицией. Четверо членов комитета уже сидели в тюрьме. Про них шептали, что у них были связи с партией, и им привыкли верить, как политическим руководителям, а теперь приходилось во всем полагаться на собственные неопытные умы, на подсказку своих сердец, чтобы протестовать, бастовать, выдвигать требования и лозунги.

Министр предложил свободу сходок «в пределах законности». В Москве уже ходил рассказ Горького о, писателе, который зазнался. «Свобода в пределах дозволенного» была высмеяна и растоптана.

Сходки под председательством инспектуры?

— Долой инспектуру!

Повестка для сходок, заранее утвержденная?

— К чёрту! Вот наши требования:

«Сходки без всяких ограничений, полная свобода студенческих сходок!

Упразднение инспектуры, — долой педелей и шпионов из alma mater!

Обратный прием в учебные заведения всех исключенных студентов!

Допуск в университеты всех желающих в них учиться, без ограничения пола и национальности!

Свобода слова, печати, собраний, союзов! Неприкосновенность личности!

Долой самодержавие!

Да здравствует политическая борьба студенчества, ибо без политической свободы не может быть свободы академической!»

Прокламацию от имени Исполнительного комитета землячеств Аночка сочинила сама. Когда она писала эти слова, рука её дрожала от волнения не потому, что она боялась ответственности перед охранкой или полицией, а потому, что впервые она сама брала эти мысли и слова из собственной головы и своего сердца.

Трепещущим от волнения голосом она предложила прокламацию собранию, и собрание приняло ее лозунги единогласно.

Но для протеста от имени всех московских студентов нужна была общая сходка.

— Снова в Манеж загонят! — сказал кто-то.

— А ты не давайся! — откликнулся бодрый голос.

— Сопротивляться оружием?

— Черт возьми, чем попало!

— В прошлом году народ опоздал собраться. Если бы раньше сошлась толпа, то никто не попал бы в Манеж, — переговаривались студенты.

— Эврика! Братцы! Нашел! Послать делегатов к рабочим. Просить поддержки.

— Товарищи, мы не дети. Рабочие не пойдут на зов первых встречных. Надо знакомство с ними. У кого есть связи с рабочими? — спросил председатель.

Наступило молчание. Связей с рабочими у студентов не было. Может быть, они были у тех, у арестованных.

Тогда поднялась Аночка. Она вспомнила своих пресненцев.

— Я знакома с рабочими, — робко сказала она.

— Коллега, вы — золото! Мы вас уполномочиваем идти от имени Комитета, просить поддержки. Если рабочие выйдут к университету, то мы победим. При них жандармы нас не посмеют «не пущать и тащить».

— Редакционную коллегию просят остаться после собрания. Остальным расходиться с осторожностью, — объявил председатель.

4

В квартире Бурминых бушевал семимесячный деспот Иван Бурмин, как представлял его знакомым отец, Георгий Дмитриевич.

Клавуся, из боязни испортить вкус молока, совсем перестала пить валерьянку. К тому же Аночка не беспокоила своих квартирных хозяев набегами многочисленных «маратов и робеспьеров», и если она приходила домой в сравнительно ранний час, её по-прежнему звали к чаю с вареньем. На этот раз после чая Аночка завела на кухне разговор с не раз выручавшей ее Ивановной о валенках и платке.

— Али сызнова заварушка пошла во студентах? — спросила Ивановна.

— Пока еще нет.

— Ох, девка! Ты, значит, в зачинщицах ходишь?! Ой, не девичья доля Сибирь-то! Возьми платок. Для хорошего дела не жалко. Сейчас и пойдёшь?

— Куда же я на ночь-то глядя! Нет, утречком выйду пораньше.

— Как люди к заутрене, а ты-то как раз бунтовать?! Эх ты грешница-а! А то и ведь как сказать? Может, тут и греха-то нет никакого, а правда божья… Кто вас знает! — махнула она рукой. — Бери!

Аночка вышла из дому на рассвете, и дворник, в тот час убиравший на улице снег, пристально вгляделся в неё, не понимая, откуда вышла такая жилица. Но, слава богу, конечно, он так и не понял и погрузился опять в свое дело, что было слышно по яростному скрипению железной лопаты в промороженном воздухе тихого переулка…

Она пошла пешком к Пресне. Навстречу ей из кривых переулков выезжали, поеживаясь от холода, заспанные, ещё не размявшиеся извозчики. Проходили мастеровые, рабочие из ночной смены. Плелись богомольные бабушки и старички, успевшие отработать свой век.