По пути в бессмертие

Жак рассказывал о панике, царящей среди крупной и средней буржуазии и постепенно распространяющейся на буржуазное мелководье: капиталы переводятся в Швейцарию, Бельгию, Голландию, за океан, биржу лихорадит, франк падает, многие компании и фирмы горят — нет заказов, сворачивается производство, остановилось всякое частное строительство, упали цены на квартиры в фешенебельных районах, а замок вскоре можно будет купить на блошином рынке. И хотя нет ни волнений, ни демонстраций, в воздухе пахнет грозой.

Со стороны, к тому же в речевом вакууме, этому трудно было поверить: жизнь шла своим чередом, все так же нескончаем поток машин на улицах, так же полны кафе на Елисейских полях и кольце Больших бульваров, битком набиты рестораны Монпарнаса, бистро Латинского квартала и Монмартра, сияют витрины драгоценной улицы Сент-Оноре, безумствуют огни реклам, соблазнительные афиши зазывают в Мулен-Руж, Фоли-Бержер, Лидо, Крези-Хорс; в Помпиду-центре — грандиозная выставка Казимира Малевича, в Новом музее — импрессионисты из частных собраний, в Комеди-франсез — премьера, в кино — гомерически смешная и непристойная «Дочь стрелочника», новые фильмы с вампиром Дракулой и «Флеш-Гордон» — космическое путешествие на звезду «Секс»; жене похищенного миллионера барона Ампе прислали сустав пальца мужа — тонкий намек, что он еще жив и может вернуться домой, если не тянуть с выкупом (доверчивые похитители не представляли себе выдержки несчастной женщины и ловкости полиции, которой нужна была лишь малая зацепка), — словом, жизнь била ключом, но все это на поверхности, а в глубине вершила свои дела обузданная расчетом и волей ярость власть имущих, намертво вклещившихся в эту власть.

Но по-настоящему все это открылось мне позже, когда выборы остались позади и жизнь начала входить в прежнюю колею.

Погода была тревожной и в политическом, и в геодезическом смысле: весна никак не налаживалась — дожди со снегом, промозглый ветер, тяжкий для дыхания влажный воздух, пониженное атмосферное давление. Я почувствовал, что скисаю, и, дабы взбодриться, решил осуществить свое заветное желание — найти Базена. Но как за это взяться? Я не знал ни его адреса, ни телефона, справочное бюро хранит покой великих, а мои хозяева были бесконечно далеки от литературного мира. В издательстве «Галлимар», пожелавшем меня видеть в связи с выходом моего сборника «Чистые пруды», замороженный вежливо-ледяным обращением, я не решился спросить о Базене. И тут нежданно-негаданно на моем пути появился сказочный человек: волосы что спелая пшеница, бронзовое лицо, испещренное под слоем загара, если внимательно приглядеться, россыпью веснушек, прозрачно-зеленые глаза и белые, как кипень, зубы. Был этот человек как праздник: яркий, улыбчивый, лучащийся добротой, но не беззащитный, как часто бывает с такими людьми, а прочный и сильный.

Звали его редким именем Евлампий, он был корреспондентом по Франции одной из наших центральных газет. Он узнал от общих знакомых, что я томлюсь в Париже, точнее, под Парижем, разыскал по головоломному адресу и предложил свою помощь. Я уже говорил, что он был — как из сказки, а этот жанр обладает своими законами. Если тебе нужна Жар-птица, то начинай с одного огнистого пера… К тому же мои парижские интересы не замыкались на Базене, и я попросил отвезти меня на могилу Бунина. Не откладывая дела в долгий ящик, мы тут же отправились на машине Евлампия, которую он водит, как Ники Лауда, на кладбище Сент-Женевьев де Буа, километрах в тридцати от Парижа.

Поклонились мы могиле лучшего русского рассказчика, положили по цветку к подножию странного, будто мальтийского креста, постояли и вернулись к машине. Евлампий открыл портфель, достал бутылку красного вина «Божеле», пластмассовые стаканчики, наполнил их.

— За Ивана Алексеевича Бунина! — сказал он.

Я уже не сомневался, что передо мной — человек сердца, к нему можно обратиться с любой просьбой, он не откажет.

И я попросил Евлампия отыскать Эрве Базена и свести меня с ним.

— Разыскивать Базена нечего, он завтра будет в Париже. Мы давно знакомы, и у нас одно любимое кафе.

С легким удивлением я заметил, что Евлампий не отозвался на мою просьбу, ограничившись информацией о перемещении Базена в пространстве.

Очевидно, надо было обосновать свои претензии на знакомство с президентом Гонкуровской академии.

— Мы лишь случайно не встретились в Москве. Он дважды собирался ко мне за город, но всякий раз что-то мешало. Недавно вышла моя статья о нем — по-французски.

— Вы взяли ее с собой? — быстро спросил Евлампий.

— Конечно!

— Дайте ее мне. Это лучшая визитная карточка. А как вы думаете, помнит он вас?

— По моему представлению о писательской памяти — должен помнить.

— Вы хоть не ругаете его?

— Превозношу до небес!

— Ну, тогда дело в шляпе, — сказал Евлампий и — как в воду канул.

Я не был на него в претензии: приближался третий, решающий тур выборов, дело заваривалось круто, и Евлампий был занят сверх головы. Наконец напряжение разрядилось. Буржуазные партии сманеврировали и с незначительным перевесом одержали победу.

Евлампий явился разочарованный результатами выборов, но с оливковой ветвью в руке: Базен готов встретиться со мной в своем кафе, несмотря на загруженность академическими делами.

— Даже статьи не понадобилось, — сказал Евлампий. — Я так замотался, что не помню, куда ее сунул. — И он торжественно назвал дату встречи.

Как раз утром этого дня мы с женой уезжали машиной на юг. Изменить что-либо было не в наших силах…

Досадная неудача. Но я сказал себе: разве любя, и читая, и перечитывая книги Эрве Базена, я не встречаюсь с ним — стоит лишь захотеть? И над этим, самым важным, общением не властны никакие обстоятельства.

Всегда в атаке

Я человек независтливый, но если бы это томительное чувство было свойственно мне, я завидовал бы моему другу Роману Кармену. Судьба оказалась на редкость щедрой к нему, дав соприкоснуться едва ли не со всеми значительными, ключевыми событиями, которыми так богат наш бурный, тревожный, грозный век. Посудите сами: он захватил пуск Волховстроя, предтечи великих строек первых пятилеток; участвовал в Каракумском пробеге, который возглавлял легендарный Иван Лихачев, отец советского автомобилестроения; воевал в Испании, где фашизм впервые опробовал свои когти; зимовал в бухте Тихой, на острове Рудольфа, после долгих поисков Леваневского, потерпевшего аварию в районе полюса; ходил с молодой революционной китайской армией; прошел всю Великую Отечественную войну, от тяжких оборонительных боев первых ее месяцев до штурма Берлина и капитуляции гитлеровского вермахта; он запечатлел на пленке героический труд нефтяников Каспия, победу революции на Кубе, сражающийся Вьетнам, борющиеся за свою свободу и независимость страны Латинской Америки.

Как хорошо говорит он об этом сам в своей книге «Но пасаран!»: «Мысленно вглядываюсь в образы людей, запечатленных на пленку, — их множество! Они через годы смотрят на меня, словно говорят: „Помнишь?“ Помню. Испанский крестьянин в окопе под Уэской, колхозница Анна Масонова, богатырь-шахтер Никита Изотов, китайский партизан, раненый, с искаженным от боли лицом, нефтяник Михаил Каверочкин, полярный летчик Илья Мазурук, Хемингуэй в блиндаже на Хараме, умирающий от голода на обледенелом Невском безымянный ленинградец, Че Гевара, смотрящий на меня усталым, мечтательным взглядом… Сотни, тысячи лиц, глаз, человеческих судеб, с которыми сплеталась и моя судьба. Помню их. И тех, кто ненадолго мелькнул, запечатленный на пленку, и тех, кто стал частицей жизни кинооператора, кого повстречал и с кем породнился в море, в поле, в бою, во льдах, на родной земле и на далеких меридианах»…

Право, он столько видел, будто прожил Мафусаилов век, а между тем, по нынешнему научному раскладу, Кармен находился всего лишь в пожилом возрасте, язык не повернется сказать: в преддверии старости, настолько не идет это слово к сухопарому, легкому, энергичному и мобильному человеку.

Роман Кармен очень рано начал. Сын талантливого и популярного в свое время писателя, забитого белогвардейцами в одесской тюрьме, он остался с матерью без средств к существованию и почти мальчиком вынужден был пойти работать. Но было и еще одно, не менее важное, что определило раннюю профессионализацию Кармена, — властный зов неведомого, сурового и бесконечно притягательного мира. И в этот мир с камерой-зеркалкой в худых руках бесстрашно шагнул шестнадцатилетний фоторепортер «Огонька».