По следам золотого идола
Шрифт:
Инге тоже досталось, но она держалась молодцом. За день зеркало ни разу даже не доставала.
– Ничего, ничего, мальчики, сейчас я вас накормлю как следует оживете, - подбадривала она, как могла.
– Вот завтра я возьму на себя шкиперство, так сразу всех выведу на чистую воду.
И впрямь, отдохнув часок-другой, а главное, хорошенько подзаправившись, я совсем другим человеком стал. Причем не только телесно, но и духовно тоже.
Мысли стали проще, строже и в то же время острей и ясней. Глядя на нашу славную, симпатичную Вершинину, я почувствовал, что до краски на лице стыжусь того, как мы изгилялись наперебой, лишь бы заслужить одобрительный взгляд, вызвать смех или даже деланное возмущение; шутовские выходки,
Вот уж, действительно, босоногое детство! Теперь я, пусть смутно, но начал постигать разницу в наших отношениях - до поездки на Север и теперь. Раньше мы были просто приятелями по туристскому вояжу, а после сегодняшнего испытания стали товарищами, узнали, кто чего стоит в настоящем деле. В тысячный раз я убедился, что телепатия существует, так как Инга, сидевшая в стороне от костра и делавшая вид, что ищет что-то в рюкзаке, вдруг подняла голову и посмотрела на меня. Посмотрела так, что я мгновенно понял - она следила за моей мыслью, она думала в унисон. Еще до того, как она произнесла первое слово, я уже знал, о чем она будет говорить.
Мы были, по существу, наедине, ибо Инга, как наименее уставшая, дежурила первой. Ребята уже завалились спать, и из палатки доносился их молодецкий храп. Вечер был тихим, природа тоже точно заснула. Только раз мне показалось, что я слышу вдали металлический голос подвесного лодочного мотора.
– Понимаешь, - медленно сказала она, - я подумала о вчерашнем вечере, о нашем разговоре там, под ивой. Какие мы все-таки глупые, выдумываем себе какой-то мир, особые чувства...
– Подожди, ведь я помню, ты сама в наших еще классных спорах вещала: "Мы, юношество, имеем право на свой особый мир, на собственные взгляды, свои чувства. Мы не хотим только готовиться к настоящей жизни, мы желаем жить сейчас, пусть своей особой молодежной, но полной жизнью", - решил подзадорить я Ингу.
– А вот сегодня я будто на голову стала выше и многое оцениваю совсем по-другому. Я отлично знала, о чем ты хотел сказать вчера... Не знаю, что бы я ответила, не окажись за кустами того человека, но сейчас...
– Но сейчас, - механически повторил я, чувствуя, что даже усталость отлетела прочь, - ну, что же сейчас?
– Ладно, Вася, ты же умненький, ты уже все отлично понял. Глупости это все, детство, фантики.
– Но ведь это же было и есть! От этого не уйдешь!
– пытался сопротивляться я.
– Это же реальность - чувства, мысли, следовательно, сама жизнь. И ведь ты тоже знаешь, что это такое.
– Да, это реальность. Но это такая же реальность, как зеленое яблоко. Пусть оно существует, им даже можно полюбоваться, но в рот его лучше не брать.
– Она заслонила лицо от едкого дыма ладонью, покачала узлом волос, собранных на макушке, и, подсев поближе, поворошила угли в костре длинной веткой.
– Запросто можно и оскомину набить.
– И улыбнулась как-то загадочно.
– Так что же будет?
– Да ничего не будет. Учиться надо проверять свои чувства, учиться жизни, как и всему остальному, как арифметике и вязанью. Не обязательно же всякую жизненную формулу проверять на собственных ошибках, как ты считаешь?
– А если это не ошибка? Не знаю... Знаю, что вот тут ноет, что смотреть на тебя спокойно не могу, все переворачивается.
– У меня тоже так не раз бывало. Первый раз - еще в пятом классе, честно призналась она, - но это же все не то... Возрастные увлечения, не больше. Девчонки говорят - черемуха! Слушай, ложись-ка спать, Василек, ты же сегодня вкалывал как сумасшедший. Ты ведь в последнюю смену дежуришь?
Не отвечая на последний вопрос, я пробормотал:
– Не знаю, права ли ты. Сердце не согласно,
а голова... Нужно еще подумать...ЗАПИСЬ 3
Описывать эту ночь мне очень тяжело. Как говаривал Гоголь, рука опускается и перо не в силах, ибо это была, если быть честным, ночь моего величайшего позора. Что ж, видно, в жизни надо пройти и через такое... Однако все по порядку.
Липский растолкал меня и тут же бухнулся досыпать. Согнувшись, я выбрался из палатки. На краю неба светало, знобящий предутренний холод заставил посильнее разжечь костер. Лентяй Митька спалил все до веточки, и мне пришлось собирать валежник. Я кинул на угли большую охапку, чтобы сразу, по методике Яковенко, дать "импульс" тепла. Угревшись и положив рядом запас топлива с таким расчетом, чтобы можно было подбрасывать его в костер не вставая, я присел на валун. Бездумно глядя на оранжевые гибкие языки пламени, через некоторое время почувствовал, что впадаю в какое-то оцепенение, в прострацию и уже не контролирую окружающую обстановку.
"Надо размяться, не то раскисну и засну". Встал, походил немного вокруг костра, принес еще несколько охапок сухих веток, стало легче. Наш лагерь был разбит метрах в тридцати - сорока от берега на почти круглой замоховелой черничной пустоши. Сразу за палатками круто взбегал вверх не слишком густо утыканный невысокими чахлыми соснами склон, кое-где прорезанный черными тенями выступов голой скальной породы. Верхняя часть склона вся пропадала в остатках ночной тьмы. С Вилюги тянуло холодным ветром.
Вдруг где-то за деревьями, совсем близко от лагеря, раздался сухой треск переломленной ветки и вслед за ним короткое бряканье, словно железом по камню. Но как я ни напрягал слух, как ни всматривался в призрачную лесную тень, ничего подозрительного не обнаружил. Шло время, уже явственно светало, все было абсолютно спокойно, только ветер монотонно шумел в вершинах сосен. Мне надоело чего-то выжидать; медленно обойдя вокруг нашу пустошку, я усилил огонь и снова угнездился на валуне.
Тепло костра приятно согревало лицо и руки, день нарастал, усиливался. "По-видимому, ветром свалило со скалы камень, он и перебил сухую ветку, а потом, отскочив, брякнул по валуну", - решил я и окончательно успокоился. "Ночь, по сути, позади. Пусть ребята поспят - ухайдакались вчера, как никогда. Вот она, настоящая жизнь таежника! Да, крепко запрятан идол, что и говорить. Все же мы добрались сюда". Размышляя таким образом, я обнаружил, что дежурство идет гораздо легче, если периодически опускать тяжелые веки; глаза отдыхают, а мысли становятся все философичней, абстрактней, глубже, и чувствуешь себя гораздо бодрей; закрыл глаза, помечтал о том, сколько будет шуму, когда мы извлечем из этой таежной глуши золотую бабу, снова открыл, осмотрелся - все в порядке. А служба идет, скоро играть побудку... Нет, я вроде ни секунды не спал, просто задумался над чем-то глубоко-глубоко.
Очнулся я от резкого, прямо-таки ледяного порыва ветра. Утро уже наступило, но было оно серым, сумрачным. Низкие, набухшие влагой тучи быстро бежали по небу. Встал, с трудом переставляя затекшие ноги, сделал несколько шагов, и вдруг до меня дошло, что там, на берегу, пейзаж странно изменился: он казался пустынней, сиротливей, что ли, чем прежде. Я протер глаза, ущипнул себя, чтобы проверить, не грежу ли, потом выбежал прямо к Вилюге, чтобы удостовериться в ужаснейшей истине: лодки на месте не было!
Короткие злые волны били в плоские грани коренной скальной плиты, еще сохранившие свежие зазубрины от окованною стальной полосой киля. Посмотрев вправо и влево до ближайших изгибов русла и нигде не обнаружив следов нашей тяжеловатой, но надежной фелюги, я кинулся к палаткам, чувствуя, что кровь уходит, просто проваливается куда-то вниз, к ногам, я на поверку оказался размазней, тюфяком - в решающий момент прозевал лодку, подвел товарищей. Да, да, я слабак и не выдержал экзамена на прочность...