По следу Саламандры

Там были пингвины и воробьи, которые делили рыбу на берегу.

* * *

Утро сыщика Кантора началось рано.

В тот миг, когда безобразный Шмидт смежил веки и Ждущая наречения повлекла его в темные глубины сна без сновидений, антаер открыл глаза и сразу, окончательно проснулся.

Илзэ спала на животе, неприкрытая… Кантор взглянул на нее, сразу как проснулся. А она, будто почуяв его взгляд, сделала во сне вялое, но требовательное движение рукой, коснулась его могучего плеча и, убедившись, что он подле, порывисто вздохнула, счастливая, и отдалась течению реки по пути к Богине Мун, сверкающей грезами на глади, подвластной Озерной Деве.

Шатер над постелью из драгоценного изумрудного шелка с вышитыми золотом диковинными рыбами (эта редкая ткань — памятный давний трофей) был откинут и скреплен простыми черными шнурами.

Кантор коснулся рукой шелка, а потом не удержался и провел рукой по спине Илзэ, нежно и осторожно. Лопатки женщины шевельнулись в ответ на прикосновение, и Кантор отдернул руку. В памяти на миг возникла спина другой женщины, покрытая тонкой белой сеткой шрамов, различимых только вблизи.

Антаер нахмурился.

Мысль скатилась по ступенькам воспоминаний ко вчерашнему вечеру, когда он остановил паромотор возле особняка господина Мэдока, которого язык не повернется назвать достойным.

Кантор тогда наказал Лендеру ждать и отправился с визитом в одиночестве.

Он весьма опасался расспросов сочинителя о столь позднем таинственном визите, но тот будто почувствовал что–то и не стал ни о чем спрашивать.

Уже ступая на темную, шуршащую гравием дорожку, он знал что разговор будет тяжелым и неприятным, но и представить себе не мог — насколько тяжелым будет разговор, и вовсе не из–за господина Мэдока.

Возле мрачного, тягостно–роскошного особняка Кантор увидел под навесом паромотор с откинутым верхом. Антаер постоял у парадного крыльца, уже поставив ногу на ступень. Но смотрел он на этот паромотор.

Очертания машины были хищными и стремительными. Щучий нос сверкал лаком черного дерева, Под крышкой помещалось отделение для дамского багажа.

На укрывающих передние колеса стреловидных крыльях в массивных отражателях установлены хрустальные светильники, которые поворачивались вместе с колесами. Орнамент друидов на кованых дисках светился чистым лунным серебром.

«Она любит серебро», — машинально подумал Кантор о владелице скоростного паромотора.

Сильно скошенное ветровое стекло, горностаевый мех на спинках сидений, рифленые кожухи двух горизонтальных паротрубных котлов. Во всем светилось присутствие той, кому принадлежал этот экипаж.

Ручки на дверях в виде серебряных, точного литья, саламандр.

Кантор не удержался и подошел к стремительному аппарату, исполненному изящества и мощи. Он, как завороженный, невольно коснулся гладкой холодной спинки саламандры, пальцы скользнули вокруг серебряного тельца, и раздался сухой щелчок.

Затем прозвучали несколько тактов известной мелодии.

«Кукла Смерть», — вспомнил Кантор старую, но по–прежнему популярную песню.

Дверца приоткрылась. Из салона что–то скользнуло и шлепнулось под ноги антаеру. Маленькая серебристая сандалия. Кантор поднял ее и невольно улыбнулся. Какая миниатюрная ножка…

Практично переобуваться в сандалии для управления паромотором. Она всегда была убийственно практичной. В этом часть ее безумия.

Кантор вернул находку на место и захлопнул дверцу великолепного экипажа штучной работы. Пройдя под навесом, он вернулся к парадному крыльцу.

Дверной молоток был выполнен в форме головы вепря. Это восходило к спорной теории владельца дома о том, что среди опричников Грейт Шедоу были не одни только аристократы. Вот к роду одного из таких не джентльменов господин Мэдок и возводил свою родословную. С наивной надменностью деловой человек полагал, что благодари этому ему многое можно простить.

Люди, которых трудно назвать достойными, часто прибегают к подобным уловкам. У них всегда находится какой–то аргумент, на который можно списать не самые благовидные деяния.

Кантор грохнул молотком в дверь, может быть, слишком старательно для позднего часа.

Средоточием тревожных сумерек воздвигся возле него привратник. В суровом молчании он смерил визитера взглядом, повернул на посохе счетное колечко и привел в действие механизм открывания дверей.

В огромном скудно освещенном холле с восемью колоннами в два ряда Кантора ждал уже дворецкий.

Лиловый фроккот, белый росчерк воротничка, черный муаровый бант, цветок розы в петлице. В руке — подсвечник. На пальце — острый аметист, в причудливом кольце — разверстая пасть змеи служит оправой камню.

— Что доложить?

Чем ничтожнее человек, тем надменнее его слуги.

— Скажите, что явился призрак правосудия из прошлого.

— Мне так и сказать?

Он говорил, словно бросал крупный жемчуг на серебряное блюдо. В голосе чувствовались интонации хозяина.

— Так и скажите.

— Возможно, я так и сделаю…

— Уж постарайтесь не расплескать слова по дороге. Боюсь, что чаша, призванная служить вместилищем служения, у тебя переполнена до краев спесью, и для чего–то большего и ней нет места.

Кривая усмешка.

— Мне и это нужно запомнить?

— Не утруждайся.

— В таком случае я немедленно отправлюсь к господину.

— Я–то думал, что ты уже вернулся.

Не потрудившись принять верхнюю одежду и головной убор визитера, дворецкий двинулся в глубь холла, рассыпая зловещие блики по золоту лепнины дрожащим светом высоко поднятого канделябра.

Прием был подчеркнуто прохладным.

Антаер Кантор подосадовал на то, что его ремесло предполагает защиту от опасности всякого. Но это было малодушное направление мыслей, продиктованное влиянием момента.

Тем не менее Кантор решил для себя, что если его примут и удостоят беседы, он будет краток и только выполнит свой долг. А вот если хозяин дома не пожелает уделить ему драгоценное время, то уж тогда Кантор приложит максимум усилий к тому, чтобы заставить себя выслушать и не станет щадить визави.

Под максимумом усилий Кантор понимал весьма широкий круг средств, которыми располагал. Тех самых средств, что снискали ему славу антаера, не всегда придерживающегося принятых в обществе и его ремесле уложений.