По слову Блистательного Дома

Разгоном коня вынесло меня на разбитый уже строй крепышей в пятнистом. Дважды просвистели гундабанды, открывая подвернувшимся Врата в Край Счастливой Охоты. Вырвались мы по телам смельчаков на оперативный простор. И уйти бы смогли на расстояние выстрела. Вот только бывает, наверное, в каждом бою момент, когда издалека судьбу не решить. А только вот так вот. Грудь в грудь. И после короткого разворота вломились мы в раздерганный уже строй рогоглазых. Вроде Калман в них первый врубился. Не помню. Необъяснимая логика боя внесла меня в гущу яростной рубки. Еще успел заметить, как заваливались двое под ударами страшной секиры Саугрима. Как вздымался над землей подхваченный Высокой Сестрой. И мне в лицо уже летел кистень. И хорошо успевал я наклониться, и лишь чиркал тот по шлему, но и этого хватало, чтобы вынести из головы все человеколюбивые идеи. И гундабанд влетал в яростно блестящий в щели забрала серый глаз, выворачиваясь из ладони. И с противным скрежетом рвался от удара доспех Улеба, и сам он заваливался. И рука сама дергала нож, и через секунду его синее навершие уже торчало из-под шлема рогоглазого. И бешено блистал длинный узкий меч, желая пробить кожу доспеха, и отлетал в сторону отброшенный гундабандом, а хозяин, получив кулаком промеж рогов, мешком валился наземь. И гордый двойной победой, я приподнимался в седле, желая орлиным взором оглядеть поле боя, и первое, что увидел — это окованный сталью край щита, что бил мне прямо в голову. И приходилось вслепую отмахиваться гундабандом, другой рукой пытаясь повернуть шлем на место, а то ведь не видно ни фига. И страшный удар палицей в плечо, и ощущение потери от выскользающего из пальцев меча. И вернувшееся зрение, и перехваченная на вторичном взмахе рука с палицей, и яростный удар лбом в забрало, и влипшая в ладонь рукоять бастарда, и его лютый вой на взмахе. Страшное оружие. Раненых не оставляет. И пробитый стрелой в спину Хушшар, только что яростно рубившийся с тремя рогоглазыми. Так и не узнал его имени. И стальные полукружья секиры Калмана, порхающие подобно бабочке. Вообще эти Хушшар — бойцы запредельные. Но вот доспех у них чересчур легкий. Эх, коротка кольчужка. И конный гигант, крестящий меня кривым мечом, не подпуская к Саугриму, на которого насели трое, и с грохотом бьющий его в шлем кистень, запущенный верной рукой. И он падает. А трое колют лежащего. Но рудокоп встает, и двое, один за другим, оседают на землю, разрубленные. А один все наскакивает, отвлекая внимание. Для того, чтобы дать время конному. И удивленные глаза моего противника, глядящего на свои пузырящиеся кишки, и противный скрежет его шлема, разваливающегося под ударом бастарда. Но я не успеваю. Всадник уже разогнался, и страшный удар копья, помноженный на вес коня, проломил-таки неподъемный панцирь. Копье сломалось, но швырнуло на колени могучего рудокопа, и тот, что отвлекал, уже с визгом вскинул для удара свой узкий меч… Из высокой травы вылетела коренастая фигурка в гривастом шлеме, мелькнуло полукружье секиры, и воин упал. Тот рогоглазый, что нанес роковой удар, справился со вставшим на дыбы конем, вырвал из ножен блестящую полосу меча. И ударил. Упала в траву невысокая фигурка, и медленно взлетел ввысь гривастый шлем. Прощай, брат. И ветер выжимает слезы из глаз, конечно ветер, бьющий в щель забрала. И в глазах, горящих радостью победы, успевает полыхнуть ужас, когда бастард наискосок разваливает рогатый шлем. И я вдруг понимаю, что звон мечей стал реже. Огладываюсь и понимаю. Мы победили. Почти. Потому что Хамыц еще рубится с двумя в пятнистых балахонах. Слаженной боевой машиной наступают они на нашего певуна. Один все старается мягко закрутить его залитый по самый крыж меч, а второй методично пытается просечь доспех, который уже и без того висит неопрятными лохмами. И я ору коню, и тот, измученный, бросается вперед, и лишь успеваю вздеть его на дыбы, остановленный лютым:

— Мои они!

И мягким котом уходит в сторону Хамыц, и меч его вроде слегка касается шеи того, что справа, но голова взлетает, и залитый кровью второй слегка сбивает темп своих смертоносных замахов, и тут мечи его разлетаются в стороны, и он валится на землю от страшного удара ногой.

— Говорить с нами будет. Потом в жертву Артагу его отдам. Пусть там служит ему, — потом сбивает на затылок шлем. И наконец улыбается: — Ха! Что, всех убили?

— Похоже, всех, — отвечаю и оглядываюсь. — Всех.

Все болит. Слезаю с коня и сажусь на землю. Оглядываюсь.

— Мы, разве что, остались.

— Вставай, алдар. Пойдем раненых смотреть, оружие собирать. Я где-то Высокую Сестру оставил. А где брат мой, Баргул?

Отвечать не хочется, и я лениво машу рукой в сторону, где принял последний бой малолетний стрелок.

Лицо Хамыца делается страшным. Большим котом он кидается в ту сторону. Скоро возвращается, неся на плече тело Баргула. На залитом кровью лице опять белозубая улыбка.

— Ха! Хорошие шлемы делают в стране Рум.

Я неверяще смотрю на мальчишку. Голова на месте. И начинаю ржать. Как конь. И Хамыц довольно вторит мне. Потом улыбка гаснет.

— Пойдем, алдар. Тот, кого Саугрим зовут, плохо ранен. Сильно.

Встаю. Иду.

Из спины рудокопа торчит обломок копья. Но он в сознании. Жив еще. Только, похоже, недолго ему жить осталось, совсем недолго. Как ни плохо я в ранах разбираюсь, но то, что это смертельная, сомнений у меня нет. Весь наконечник копья утонул в мощном теле рудокопа. Вот тебе и непроницаемый доспех кожи огнистого змея.

За губах Саугрима пузырится кровь. Пузырится, когда не течет вольно. Странная такая, почти черная.

— Наклонись ко мне, человек Саин.

Я уселся рядом. Наклонился.

— Что я могу для тебя сделать?

— Слушай, человек Саин. Выполни мою просьбу, и не будет знать пределов благодарность моих братьев.

— Не нужна мне их благодарность. Чем помочь тебе?

Затянутый болью глаз удивленно уставился на меня.

— Даже лорды не отказываются от благодарности рудокопов.

— Я не лорд, — отрезал. — Боюсь, Саугрим, у тебя не так много времени. Говори.

Он закрыл глаза. Улыбнулся? Тяжело вздохнул. Помер, что ли? Ан нет. Открылись глазки-то.

— Неправильно будет, если тело мое в Чертоге Ушедших не упокоится. Поклянись самым святым, что есть у тебя забыть то, что я тебе скажу, выполнив мою просьбу.

— Мамой клянусь!

— Что такое мама?

Вот же темный. Шахтер, одним словом.

— Это моя мать.

— Хорошая клятва, — одобрил мои слова Саугрим и опять глазки свои светлые прикрыл.

— Эй, не умирай давай, — потряс я его за подбородок.

— О, Саин! Смотри, Калман тоже живой, — прервал мою беседу вопль Хамыца.

И правда. Поддерживая еще одного Хушшар с перевязанной ногой, к нам подходил руководитель союзных сил. Видок у него, правда, был, доложу я вам.

Кольчуга на груди вспорота, некогда щегольский небесно-синий прикид мало того что изодран в хлам, еще и залит кровью. И своей. И чужой. Щека разрублена. Но глаза веселые.

— С победой вас, братья, — поздравил и шлепнулся рядом со мной на задницу. Раненный в ногу, сцепив зубы и шипя от боли, улегся на траву.

— Хороших врагов нам послали Великие. Возблагодарим их.

Зубами выдрал пробку из принесенной с собой фляжки и с бульками перелил часть ее содержимого в распахнутый рот. Все с некоторой завистью уставились на эгоиста. Судя по всему, он почувствовал наши взгляды, потому как пьянство прекратил.

— У меня осталось трое, старший, — передал мне флягу. — Хороших врагов послали нам Великие.

— Сколько? — спросил я, утерев губы и перебросив емкость Хамыцу.

— Двое моих считают. Умелые были воины. Ты хороший командир, старший. В прямом бою мы стали бы прахом под копытами их коней. — Он помолчал. — Если бы не твой воин в странном доспехе и этот павший герой, вряд ли довелось нам победить. Наши доспехи жидки против их клинков. Разили насмерть.

— Он жив.

— Кто?

— Павший герой. Только умирает.

Калман неверяще посмотрел на меня.

— Как жив? С такой раной, — и бесцеремонно ткнул рукой героя. — Эй, достойный, ты правда жив?

Саугрим с усилием раскрыл затуманенные болью глаза.

— Так что же ты молчишь? — укоризненно уставился на меня Калман.

— Ты маг? Целитель? — огрызнулся я.

— А, — отмахнулся он рукой. Вскочил. Сорвал с пояса какую-то баклажку. Потряс. — Мало. У тебя осталось? — спросил у лежащего.

— Чуть совсем. Этот пес мне ногу едва своим мечом не оторвал.

— Эба! Даргкух! — закричал Калман.

К нам подбежали двое Хушшар. Один с перевязанной рукой, второй целенький, чистенький, будто и не дрался.

— Есть у вас? — показал баклажку. — Рудокоп жив еще. Бегом соберите у всех, кому уже не нужно.

Скоро одиннадцать баклажек стояли у его ног.

— Вам это, братья, не нужно теперь, — грустно пробормотал Калман. — Скажи своему другу, очень больно ему сейчас будет.

— Мне и так больно, — прохрипел Саугрим. — Умереть спокойно дайте. С Саином поговорить дайте.

— Какое умереть! — возмутился Хушшар. Его взгляд остановился на мне. — Старший, ты сможешь вырвать копье с одного раза?

Я с сомнением посмотрел на утопший в теле наконечник.

— Я смогу, — поднялся Хамыц. Сбросил остатки доспеха. Встряхнул своими перевитыми жилами руками лучника. — Я смогу. А у тебя этой штуки хватит?

— Хватит, — отмахнулся Калман.

— А на него хватит? — указал Хамыц на все еще лежащего без сознания Баргула.