Победитель. Апология

9

Голубятня, песочница посреди двора, бабушки с колясками. «Победа», цепью прикованная к столбу. Со временем дядя Петя получит за нее кругленькую сумму, как за музейный экспонат, сохраненный в идеальном состоянии. За рулем дядю Петю ты не помнишь — лишь под машиной и около.

Умолк и подобрался братец: воспоминания нахлынули. Все как шестнадцать лет назад. Милый, милый двор! Как много и проникновенно написано об этом чувстве — не испытывать его просто неприлично.

Пять минут седьмого.

— Где мы встречаемся?

Братец трудно возвращается в сейчас из милого, милого далека.

— Что? — Безрадостное возвращение.

— Я спрашиваю, где встречаемся с дамами.

Морщится. Не понимаю, как можешь ты в такую минуту думать о ерунде.

Лидия Павловна… С клюкой, а все равно бежит — разучилась спокойно ходить за семь десятилетий. А может, за восемь?

«Мальчики, где тут у вас зубной врач живет?» — Скомканный носовой платок у щеки.

— Здравствуйте, — внятно выговариваешь ты, а братец молчит, но шаг замедляет.

— Здравствуйте, Стасик! — Бодро, звонко. Над коричневым личиком, сухим и сморщенным, как гофрированная бумага, парит гордая шляпка. — Навестить нас?

Преглупо улыбаешься, и вот вы уже стоите друг перед другом.

— Как живете, все хорошо? — В сторону братца сверкают из гофрированной бумаги живые и быстрые глаза. Тот загадочно молчит, с трудом сдерживая готовые расползтись толстые губы. Не узнаете, Лидия Павловна? Меня и не узнаете.

— Спасибо, — благодаришь, — хорошо.

Кивает удовлетворенно. Клюка нетерпеливо отрывается от земли — Лидию Павловну пациенты ждут. Вот уже семь десятилетий, как они ждут ее. Или даже восемь.

— Здравствуйте, Лидия Павловна. — Раздельно, глухо, выжидательно.

Взгляд-прыжок. «Лидия Павловна себе на уме. — Поля все о всех знала. — Дома-то если лечишь — налоги плати, а она так… Вот и пишут на нее».

— Андрюшка!

Расплылся. О бороде говорит Лидия Павловна — то ли возмущается, то ли восхищается. Из-за бороды не узнала… Клюка не торопится более — подождут пациенты…

— Ну как ты, что ты? Сколько не видела тебя! А мне ведь говорили, что ты бороду отпустил.

Чему так бурно радуется зубной врач? Встрече с Андрюшкой, которого «вот таким» знала, или тому счастливому обстоятельству, что подозрительный бородатый тип, сверлящий ее взглядом, не оказался инспектором финотдела? Ты неприкаянно улыбаешься, с интересом изучаешь серебристые завитки каракулевой шубки.

Сколько еще остановок до конечного пункта — оранжерейной Полиной комнаты? «Андрей, ты! Андрюшка! Андрюха!» Ты был тих, а братец уже тогда самоутверждал себя разнообразно и шумно. Разбитые мячом окна, оборванная слива в палисаднике Матюхина, побег из дому, костер из стружек в подвале — душою всех этих мероприятий был, разумеется, твой старший брат. Негодование, восторг, сочувствие — какая бесконечная гамма чувств у соседей! Он похищал их душевную энергию, а люди по натуре своей скупы; немудрено, что они запомнили твоего старшего брата лучше, чем тебя, — ведь ты не брал у них ничего. К тому же ты удачлив, здоров, перспективен, у тебя красивая жена, и ты не платишь алиментов, а что может быть слаще жалости к ближнему! Упиться широтой своей души, ее чуткостью и изысканным благородством, а заодно еще раз убедиться в несокрушимом своем благополучии: у вас хуже, чем у меня, но я не думаю об этом — ваше горе разрывает мне сердце. Экое деликатесное чувство возбуждает братец у окружающих — как после этого не любить его!

— Хорошая бабка.

— Кто, зубной врач?

— Мы всегда с нее начинали, когда собирали на что-то. На волейбольную сетку, помню, двадцать пять рублей дала. По-старому.

Мерило человеческой добродетели. А впрочем, ты и сам терпеть не можешь сквалыг — жадность, на твой взгляд, вскормлена отсутствием чувства юмора.

Кто-то еще шествует навстречу, но лично тебе незнакомо это рыбье лицо с желтыми бакенбардами. Благополучно разминаетесь.

Вам направо, но братец замедляет шаг, издали глядит на бывшее ваше парадное. Ушедшее навсегда босоногое детство… Косишься: не блестят ли слезы в бороде? Ба, да он недоволен чем-то, он хмурится. Что посмело омрачить радость свидания? Заинтригованный, прослеживаешь за его взглядом. Что-то изменилось там, ко никак не понять, что именно.

— Черешню срубили, сволочи!

Яма, лопата, тоненькое прислоненное к стене черешневое деревце. Диктор областного радио вдохновенно руководит посадкой. Галоши на домашних тапочках.

На святыню посягнули! Выкорчевали дерево, которое сажал сам Андрей Рябов! Сопит, страдая.

«Ты походя делаешь несчастной свою дочь: отнимаешь у нее отца. Хотя бы в этом ты отдаешь себе отчет?» — «У нее будет отец». — «Раз в месяц или, в лучшем случае, раз в неделю, по воскресеньям. Ты считаешь это нормальным детством?» — «У нас не лучше было. Мы тебя сутками не видели — ты не выходила со своей фабрики». — «Тогда другое время было». Мама права: другое время, другая фабрика. Или даже не фабрика, а времянка, в которой жил старик с козой. «А ты? Ради чего ты жертвуешь счастьем своего ребенка? Чтобы похоть удовлетворить? Мне стыдно, что ты мой сын».

Бедное деревце! Терпеливо ждешь, пока братец оплачет его всухомятку. Отвернулся, угрюмый, направляется к Полиному подъезду. Ветер седеющую гриву развевает. Ты семенишь рядом — педант, сухарь, чурбан с пластмассовой душой, не способный пожалеть невинное дерево.

Общая кухня — огромная и мрачная, в кошачьих запахах. В тазу на примусе кипятится белье. Фикус в кадке с ржавыми обручами — Поля из комнаты выставила? Братец стучит костяшками пальцев, не ждет, в нетерпении дергает дверь. Любимец старой няни, разве не имеет он права без разрешения вламываться к ней в любое время суток?

— Кто там? — скрипуче, досадливо. Я никого не жду.

— Я, Поля. Открой.

Гейзером извергается радость за дверью. Звяканье и скрежет задвижек, ключей, цепочек. Твоего бы «я» было недостаточно, принялась бы с подозрением уточнять, кто именно.

Дверь распахивается — спешит няня. Боится няня, что потусторонние силы умыкнут вдруг ее любимца. Кошка выныривает из-под кривых ног в вылинявших чулках, но в замешательстве замирает: люди. Поотвык, поотвык от цивилизации зверь.

Занавесочки, зелень, цветы в горшках. Пахнет незрелыми помидорами. Диктор областного радио с лейкой в руках. «Люблю в земле копаться. Природа!»

Неспешно и снисходительно шествует братец по комнате. Хозяин! Торопливо прикрыв дверь, няня тянется следом — мимо тебя, не глядя на тебя.

— …Не заходишь и не заходишь. Я уж думаю, случилось что. Сегодня утром Стасика видела — все в порядке, значит.

«Ты мертв. Ты и страшен, потому что ты мертв».

— Жив курилка!

Няня вздрагивает, оборачивается. Разглаженное сияющее лицо. Я и позабыла о тебе, Стасик, а ты вот он, оказывается.

— Проходи, что же у порога? Проходи.

— Прохожу, — заверяешь ты, не двигаясь с места, но няня верит тебе на слово. В покое оставляет тебя — ты получил свою порцию радушия. Располагайся, как тебе угодно, занимай сам себя. Хочешь — вздремни на кровати рядом с кошкой. Можешь в платяной шкаф спрятаться. «Ку-ку, я тут».

Заложив руки за спину, разглядывает братец портрет няни. Работа четырехлетней давности, начало эпохи бездомности. Разумеется, он и сейчас мог бы жить здесь, но куда в таком случае водить поклонниц своего самобытного дарования?