Победитель. Апология

— Чего глядишь? Будку отъел? Черт его знает, и зарядкой занимаюсь, и ем вроде не очень. Ну когда поддам — люблю поесть. А поддаю часто, тут уж не отвертишься. Ты как насчет этого?

— Умеренно.

— Да? А я считаю, возраст умеренности не наступил еще. Пока здоровье позволяет, надо жить. Жить!

Братца бы на твое место — как поняли б друг друга!

«Мразь твой Минаев».

— Помню, ты и в институте славился умеренностью. Да и я, между нами, стараюсь не перебирать со жратвой.

Представь себе! — хотя глядя на меня, в это трудно поверить, не правда ли? Очень уж со смаком косточки обсасываю. Он достиг половой зрелости, этот цыпленок, но тем не менее он весьма недурствен. Ты-то чего вяло так?

— Ем…

Жирные губы — они маячат перед тобой, куда бы ни смотрел. Губы — его, а твоя рука тянется к салфетке.

— Главное — работа, тут я согласен. Это фундамент. Мы-то с тобой справились с ним. Досрочно, а?

Отбросим ложную скромность, Рябов. Всех в группе обошли, не так разве? В институте, правда, не дружили особенно… Я-то ничего, я ко всем с открытой душой, это ты не слишком благоволил ко мне. Впрочем, ты со всеми был сдержан. Станислав Рябов! Зато теперь мы вместе. Вон какие фундаменты отгрохали! Мы вдвоем, больше никто. Даже Горбушко поотстал, хотя отличник был, именной стипендиат — ты да он, двое в группе.

— О Горбушко слыхал что-нибудь?

Я? Разумеется! Дай проглотить только. И пивка хлебнуть. Жаль, совещание вечером — нельзя покрепче чего-нибудь.

— Горбушко в Первомайском районе. — Кисло: что делать, раз не дано. Не всем ведь!

— А там что? Не знаешь?!

— Завод химэлементов. Не завод — заводишко. Кажется, и пяти сотен не работает. Женился, ребенок. — С сочувствием: как можно так неосмотрительно! — Тоже, конечно, фундамент, но какой! Пятачок. Знаешь, старик, я иногда над жизнью задумываюсь.

Да ну!

Подожди, дай шпротину съесть. Вкусно!

— Смотрю вокруг и думаю: жизненного пространства вроде много, а тесно ведь. Вовремя не успеешь окопаться — потом поздно будет, сомнут. Смолоду нужно фундамент закладывать. У Горбушко ведь неплохая голова была, а? Ну, поехал в Первомайск. Бог с ним, поехал. — Это ведь не мы с тобой, старик. Еще шпротину, пардон. С лимончиком. — Уехал, хорошо. Но через год-два можно было бы сорваться. Красный диплом — неужели б не устроился? Хотя, конечно, всем до лампочки, какой диплом у тебя.

Видишь, каким низким слогом говорю я. Где-то там я начальство, секретарь у меня, приемная, но в общем-то я простецкий парень, Рябов. Рубаха-директор…

— Ко мне обратился бы, в конце концов! Самому трудно пробиться, я понимаю, но ведь существуют товарищи, соученики… Страшная вещь — инерция… Ты чего не жуешь?

— Инерция.

Смеется красными губами. Помню-помню, ты всегда был ядовит, Рябов. Но вот позвонил все же, не посчитал за труд — а ведь и у тебя красный диплом. И я помогу тебе. Я простецкий парень, Рябов. Рубаха-директор…

«Мразь твой Минаев». — «Почему? Ты не последователен, Андрей. В нем благоухающий букет всех тех качеств, которых я лишен, ты говоришь. Вон как любит жизнь — во всех ее проявлениях. Курит, не дурак выпить. Высоко ценит женский пол и при этом не без взаимности. Эмоционально развит, словом. Ярый поклонник массовых зрелищ».

— За какую команду «болеешь»? — Знаменательный момент: впервые произносит подобное твой язык.

— Я? В футбол, в хоккей? — На выбор! А пока с крылышком покончу. — Ты матч смотрел вчера? Слушай, это же отвратное зрелище. Вторую шайбу как протолкнули, помнишь?

«Ты несправедлив к нему. К тому же, он сильный человек. Сделал мне кооперативную квартиру. А тебе может устроить протекцию с выставкой — попроси».

— Будешь ветчину?

— Нет-нет. — Почти испуганно. Отодвигаешь тарелку.

— Инерция? — Вилкой ее, вот так. Где горчица? — Знаю твою инерцию! Как там Марго, не померла еще?

— Жива. — Кладешь в рот кусочек сыра. Жуете. Щелки глаз блестят на тебя весело и прозорливо. Знаю я твою инерцию! Марго ты ловко обработал — старуха души в тебе не чаяла. Это ведь она сделала, что тебя здесь оставили. К себе в НИИ, кажется, взяла — я уж не помню. Но я, видишь, тоже парень не промах. Так что уж давай держаться вместе. Кстати, у тебя, наверное, дело ко мне? Выкладывай, не стесняйся. Все, что в моих силах, — пожалуйста. Кооперативная квартира? Всего-то? О чем ты говоришь, старик! Три дома заложены, в какой желаешь? Я как раз курирую это.

Панюшкин на дистанции. В самом начале, только-только стартовал. «Я себя вспоминаю в ваши годы. Я таким же был, Станислав Максимович. Таким же, да. Так что ваше «нет» ничего не меняет. Я не в претензии на вас — слово мужчины».

Прожевал. Сейчас рассуждать начнет — о фундаменте. Опережаешь:

— Доедай рыбу.

— Нет, это твоя. — Не глядит — дабы не соблазниться ненароком. Я, конечно, гурман, но справедливость превыше всего. — Давай-давай.

— Не могу больше. Сыт.

Я тоже сыт, но ведь это осетрина. Александр Юрьевич подкинул, из НЗ. Специально для меня.

— Ну смотри, тогда я дожму. Хрена нет — она с хренком хороша.

Наливаешь в фужер минеральной воды.

«Слава, ты не понял меня. — Доверчиво и с придыханием, симптомом обиды. — Разве я говорю что-нибудь о твоих родителях? Просто хочется жить отдельно. Это так естественно». — «Мне тоже хочется». — «По тебе не видно. Не обижайся, хорошо? — заглядывает в глаза. — Но по тебе это не видно. — У нее прямо страсть уговаривать тебя не обижаться, хотя ты столько раз информировал ее, что сухари экономисты вообще не грешат этим. — Разве ты не можешь пойти к Панюшкину и попросить, чтобы он помог с кооперативом? Тут нет ничего зазорного. Правда, Слава, нет! Иначе разве бы я посылала тебя! Ты ведь не клянчишь квартиру — ты хочешь купить ее. За свои деньги». — «К сожалению, не я один хочу этого». — «Ну конечно! Нельзя быть эгоистом. — А теперь уже придыхание — симптом волнения. — Прости меня, но вы с мамой помешались на этом». — «Перестань! Я не позволяю тебе говорить так о своей матери». Кишка тонка! Лишь диктору простительна подобная выспренность — большой, милый ребенок, баловень дома. Да и что значит — позволяю, не позволяю? Твоя жена — свободный человек, и вправе высказывать любое свое мнение. И потом, говоря объективно, разве мама и впрямь не перебарщивает порой? Зачем она отказалась от путевки? — она-то в ней нуждалась не меньше работницы из шоколадного цеха. Зачем по три года не берет отпуска? Переоценивает, явно переоценивает мама свои силы.

Полоски белков и маленькое — почему такое маленькое? — лицо…

— А вообще, как-нибудь вечерком надо встретиться. — Что, с рыбой покончено уже? Быстро! — Это разве отдых? У тебя как жена, ничего?.. — Растопыренными пальцами в воздухе играет. — Если задерживаешься?

Заинтригованно вглядываешься: Уж не приобретает ли твое лицо семейное выражение, когда ты думаешь о жене?

— Я как раз размышлял сейчас об этом. Ничего. Свои задержки я объясняю тем, что возвожу фундамент.

Неблагодарный! Он угощал тебя осетриной.

«У людей, Слава, в отличие от деревьев существует так называемая жилищная проблема». Афористично! Ты недооцениваешь свою жену, Рябов.

В отличие от деревьев — это на стихи про младую рощу, что разрослась возле старых корней, и про бедного холостяка, вокруг которого удручающе пусто, — стихи, что так вдохновенно и многозначительно цитирует папа.

Иронизируешь, а сам? Карпаты и декабрь, умопомрачительные трамплины, алая кровь на белом снегу из твоего радостно расквашенного носа. «Но ведь мы в Польшу собирались в декабре…» Кретин! Боже мой, какой ты кретин… Наклоняешься над тарелкой, дабы визави не углядел краски, что справедливо заливает твое лицо.