Победитель. Апология

— Понятно! — На лету схватывает твоя жена подобные вещи. Опыт? — Так вы не заходили домой? — Ей необходимо знать все, чтобы поддержать интригу.

— Некогда. Поздно вернулись и сразу — к Захарову. С подледным баста в этом году. Решили отметить это событие. Вот только освободился. С вами у дома встретился.

— Все ясно! — грудным, нежным, с легким придыханием голосом. Не знаю, как Станислав, а я одобряю вашу маленькую хитрость. Вы поступили гуманно и изобретательно, Максим Алексеевич.

— К тому же, — добавляешь ты, — у Захарова отличная бритва.

На секунду зажмуриваешься в темноте… Ну что ты, Рябов! Ничего ведь не случилось — просто рухнула концепция, возведенная на гладко выбритых щеках. Тем лучше! Ты еще раз убедился, до каких чудовищных размеров разбухают пустяки, если смотреть на них не с высоты, а близко.

— Не понимаю! — Озадачен Максим Рябов.

— Выбрился чисто.

Подозрительно ощупывает пальцами лицо. Не беспокойся, папа, все на месте.

«Ты не веришь мне, Вера. Ты думаешь, у меня все пройдет. Почему у меня все так сложно? Почему?»

А у тебя все так просто — настолько, что тебе совестно признаться в этом. Ты элементарен, как амеба.

— ГОЛ! НА ЧЕТВЕРТОЙ МИНУТЕ ВТОРОГО ПЕРИОДА…

В дребезжании трамвая тонет голос комментатора. Разочарованный диктор снова прибавляет шаг. «Выберите команду и начинайте «болеть». Немедленно! Потом скажете — может, совпадет. Преступление пренебрегать хоть чем-то, что разнообразит жизнь». Амеба! Совершенствуйся же скорей, эволюционируй. Команду выбери! Как стремительно взлетит в глазах братца твой эмоциональный престиж!

«Ты дальтоник. Во всем».

Ужасное обвинение! Чтобы смыть его, готов исполнять все их обряды — вздыхать, страдать, жалеть, негодовать, размахивая руками, преклоняться перед Тулуз-Лотреком. Камни коллекционировать. Восхищаться природой. Что еще?

— Ты согласен со мной?

Смотришь на диктора. Багрово его лицо — от падающего из окна абажурного света. Багрово и вдохновенно.

— Да, конечно.

С чем, интересно, согласен ты?

Гул самолета.

Ты смешон, Рябов. Изображаешь заурядность — зачем? Готов переться в глушь, в неведомую дыру за восемьдесят километров, лишь бы доказать себе, пыжась, что и твое сердце склонно к экстазам. Гримасничаешь.

«Ты не знаешь, что такое ждать женщину. Заранее рисовать себе, как она откроет дверь. Как посмотрит на тебя. Что скажет. Интонацию угадывать».

Тебе всегда были смешны скряги — так не жадничай и ты. Оставь братцу его радости — тебе и своих достанет. На таких, как ты, держится мир — без вас человечество превратится в стадо.

Ты высокопарен, кандидат, но да прости себе это: нынче знаменательный день. Отныне ты пойдешь вперед налегке, а стало быть, еще быстрее.

Что-то супруга говорит — будь же учтив, Рябов.

— …Своего знакомого? Минаев, кажется. Который с кооперативом может помочь.

На славу удалось торжество у братца, раз твоя жена только сейчас вспомнила о кооперативе. Весь мир заслонил образ полиглота-фотографа с четвертинкой яблока в руке.

— Мы обедали вместе.

«Ты не возражаешь, если я доем шпроты? У тебя дело ко мне?» — «Никакого. Тесть работает краснодеревщиком, а теща…» Забыл — что-то связанное с космосом.

— Ели жюльен из дичи. Довольно вкусно.

«Ты, конечно, чистюля, но если тебя припрет — не остановишься ни перед чем».

— И это все?

Плохо, конечно, но я не упрекну тебя ни словом.

— Все.

У тебя великолепная жена, капитан!

«Здравствуй! Я обещал написать, если не смогу приехать в Жаброво. Увы, так оно и вышло…»

Добро и зло — в отличие от братца, ты профан в этих философских категориях, но сдается тебе, что будет честнее, если оставишь девочку в покое. Для тебя это блажь, острая приправа, она же… «Я лежала под сосной, надо мной раскачивалась в небе вершина, и я вдруг поняла, что буду счастлива. Очень-очень». Так-то, Рябов. Ты не смеешь мешать ей.

На свою улицу сворачиваете. Молчаливая парочка в тени арки.

«Я не смогу приехать — ни сейчас, ни потом. Не сердись. Я торжественно обещаю, что отыщу какую-нибудь захудалую сосну, растянусь под ней и буду внимательно смотреть, как раскачивается вершина. Тетка Тамара велела кланяться тебе».

Без обратного адреса.

— Запах! Вы слышите, какой запах! — задрав голову, диктор дегустирует атмосферу. — Почками пахнет, чувствуете?

Гмыкаешь.

— А у сосны бывают почки?

Не юродствуй! Вспомни, как возвращался позавчера вечером со своей кавказской экскурсии. Не на этом ли месте, в городе, где всюду асфальт, умудрился учуять запах оттаявшей земли? И сорока восьми часов не минуло…

Не желают отвечать, есть ли почки у сосны. Варвар, скоморох, как смеешь ты нести всякую околесицу, когда такой воздух!

— Сосна, между прочим, не радует так. — Стало быть, твой вопрос не игнорирован. Спасибо, папа! — И ель тоже. Вообще вечнозеленые. Потому что они вечно зеленые — в два слова. — Нет, выходит, почек у сосны. — Так и жизнь. Не вообще, а человеческая…

Ого! На философию провоцирует весна. На сравнение деревьев с жизнью — не вообще, а человеческой, — которая, оказывается, потому только и радует, что кончена.

— Бессмертие, считаю я, было б ужасно.

Не беспокойся, папа, тебе это не грозит. Телевизионщики позаботились…

Свет в окне — в правом нижнем углу, пятном. Настольная лампа.

«Салют, мама!»

Сжатые губы. Родинка на подбородке, поросшая белесыми волосами. Пытливо вглядывается в тебя: это правда, что вы только сейчас встретились с отцом?

Конечно, мама! Разве твой младший способен лгать?

Однако, только ли это означает пытливость маминого взгляда? Только ли это хочется ей узнать. Что же еще?

Как там он — это? Здоров ли? Пьет? Конечно, пьет, но как? Не заметно ли желтизны в глазах?

«Шатун понятия не имел, где печень, а потом вдруг пожелтели белки. Правда, чего только не лакал он последнее время! Даже лосьоны. А есть — не ел».

Как аппетит? По-прежнему один или с кем-то?.. Язык не повернется у мамы спросить прямо, но глаза, глаза — им не прикажешь. Ах, мама! О младшем сыне они никогда не вопрошают так, но ведь это естественно. Ты всегда здоров, всегда сыт. Ничего не желтеет у тебя. Да и у кого вопрошать — ты под боком. С тобою все ясно, а вот старший… Непутевый, блудный, старший сын. Хорошо быть блудным!