Победитель. Апология

Почти месяц провели в одной компании, вместе ходили на пляж, ели за одним столом и пили вино, а он не только упорно звал ее на «вы» (на «ты» он вообще переходил трудно), но делал это с подчеркнутой, почти оскорбительной вежливостью. Ее это мало трогало. Ироническая надменность, которую она усвоила себе в обращении с мужчинами, на Гирькина не распространялась, будто вовсе и не мужчина был перед нею. Лишь месяц спустя после его внезапной смерти ты обнаружил на еще мокром позитиве, где они красовались втроем — Гирькин, Башилов и Лариса, — что Гирькин одного с нею роста, а не ниже, как почему-то казалось тебе.

— Под утро, — сказал Башилов, — будет холодно. Я думаю, надо взять еще одеяло. Тем более что с нами едет дама.

Гирькин вопросительно обернулся, но тотчас понял и протянул:

— А-а, эта…

А прошла уже неделя, как она прикатила следом за Башиловым — он едва успел подыскать ей комнату — и теперь не расставалась с ним, а стало быть, и с Гирькиным тоже, потому что Гирькин и Башилов были неразлучны. И тем не менее она оставалась для него всего лишь «А, эта…».

Ты недоумевал. Бог с ним, с великодушием, но где элементарная мужская галантность? Сглаживая неучтивость своего гостя, ты был с ней особенно обходителен. Башилов успокаивал тебя. Поправляя очки в золотой оправе, объяснял, что Гирькин вообще не любит женщин, а точнее сказать, они не любят его, поэтому он платит им тем же. Справедливо! Увиваются за посредственностями, а человека, который выше, талантливее, умнее всех их на пять голов, не замечают. Ничего! Пройдет время, пророчествовал Башилов, и они станут хвастать своим приятелям, и своим детям, и своим внукам, что были знакомы с самим Анатолием Гирькиным.

— Алло, Кеша, я приеду двадцатого. Не девятнадцатого, а двадцатого. Но я буду не один.

— Ради бога.

— Ты не понял меня. Если не спрашиваешь — с кем, то ты не понял меня. Это не женщина. Вернее, женщина тоже приедет, но тут тебе беспокоиться нечего. Я сам подыщу ей комнату.

— Я могу…

— Нет-нет. Я все сделаю сам… Послушай, со мной едет Гирькин. Если, конечно, ты не возражаешь.

— Твоя комната — в твоем распоряжении.

— Спасибо, старик. Гирькин — тебе разве ничего не говорит это имя?

— Прости…

— Значит, до вас еще не дошло. В Москве его знают все. Надежда русской поэзии. Ты знаешь, я не склонен к громким словам…

Не совсем так, но у кого из нас нет слабостей?

— …И возраст он выбрал соответствующий — тридцать семь лет. Пушкин, Байрон…

— Перестань! Ты не имеешь права говорить так о о нем.

Что это было? Действительно боль? Исполнение долга, как понимал его Башилов? Рисовка? Скорее всего и то, и другое, и третье, ибо только в худых пьесах что ни персонаж, то ходячее воплощение дистиллированных пороков или добродетелей. Земная жизнь богаче и тоньше, и нет слаще удовольствия, чем наблюдать эту живую вибрацию. Тебя же еще обязывает к этому и твоя профессия.

А если рисовка, то перед кем? Перед женщиной, с которой он вот уже второй год приезжает на юг? Или перед тобой?

— Иннокентий Мальгинов, мой друг. Блистательный фотомастер, лидер южной школы.

Ни больше ни меньше! Ты смутился и пробормотал что-то, но положа руку на сердце было приятно, хотя кто лучше тебя знал, что никакой южной школы и в помине не существует. Да и «мой друг» проглотил, не заметив некоторой патронажности этой формулировки. Большая честь для провинциального пляжного фотографа именоваться другом столичного художника! Вот ведь Гирькина в отличие от тебя он не только не отрекомендовал своим другом или даже приятелем, но и вообще не представил, и тот сам, неловко улыбаясь и кланяясь, хотя и без того был мал ростом, назвал себя:

— Толя. Очень приятно.

Они умерли в одном месяце, только Фаина на год позже. Точнее: на год и двенадцать дней. А так в одном месяце — октябре. Она разглаживала утюгом кленовые листья, когда ты пришел к ней с газетой, где был напечатан некролог. Молча протянул, она прочла, на весу держа утюг, в ручке которого горела сигнальная лампочка, так и не успевшая погаснуть, — некролог был краток. Его только-только начали признавать, смерть, по существу, прозвучала стартовым выстрелом для его славы.

В ее глазах, когда она медленно подняла их, было страдание.

— А что?..

Ты сокрушенно развел руками.

— Несчастный случай.

Она опустила утюг. Шагнув, ты вытащил вилку.

Прощаясь, он взял ее руку в свои и смешно наклонил прилизанную головку.

— Спасибо.

Она смутилась.

— Ну что вы!

— За Мусоргского. Я ничего не понимаю в этом, но, мне кажется, вы играли прекрасно.

Фаина улыбалась тяжелыми губами, а веки ее были опущены. Ты скромно стоял рядом.

— Пожалуйста, еще, — просил он.

Ее руки лежали на коленях перед открытым пианино, она тихо и хорошо поглядывала на тебя, не спрашивая, играть ли еще, а как бы убеждаясь, что ты здесь, рядом. Ты-то, знала она, готов слушать ее сколько угодно, но ведь сейчас, кроме тебя и этого странного поэта, еще и Башилов, которому так и не удалось растопить ее настороженного отношения к себе, и эта рыжеволосая женщина, с загадочным видом пощипывающая первый, зеленоватый еще виноград. В черных тусклых волосах Фаины поблескивали седые нити, они бросились тебе в глаза, едва вы вошли, но потом она стала играть, Гирькин требовал еще и еще, и ты перестал замечать их.

Она так и не спросила, каким образом угодил он под электричку. «На тридцать восьмом году трагически оборвалась…» Ты тотчас позвонил Башилову в Москву, и он дал понять, что ему известно несколько больше, чем он может сказать по телефону.

Если это самоубийство, то существовала причина. Какая? Его литературные дела в последнее время круто пошли вверх, его печатали, хвалили в газетах и журналах, Центральное радио посвятило ему специальную передачу…

Играла музыка, и он не слышал, как ты вошел, а ты, пораженный увиденным, замер в дверях. Гирькин сидел перед включенным транзистором и время от времени, как кот лапкой, стукал его ладошкой по корпусу. Заинтригованный и несколько обеспокоенный, потому что аппарат был японский и обошелся тебе в круглую сумму, ты медленно приблизился. Поэт так был поглощен своим странным занятием, что не сразу заметил тебя, а когда увидел, — растерялся, принялся путано объяснять, что завтра его передача и он проверяет, не откажет ли эта штука. Ты заверил, что не откажет, он со смущенной улыбочкой покивал, соглашаясь, а вечером приволок из проката допотопный «Рекорд» — «на всякий случай», объяснил он с той же улыбочкой. Так и сидели вы все между двумя аппаратами, артисты читали стихи, а маститый поэт, который вел передачу, с упоением говорил за полторы тысячи километров от вас об удивительном таланте Анатолия Гирькина. Тот озабоченно внимал. На куполообразном лбу лежала внимательная складка.

Башилов утверждал — доверительно и с досадой на явную несправедливость, — что женщины не любят его да и попросту не относятся к нему всерьез. Именно этим объясняется, что у него почти нет любовной лирики, а если в некоторых стихах он и обращается к женщине, то лишь затем, чтобы простить ее или проститься с ней.

Она была пышнотела и жизнерадостна, как передовая доярка, снятая для доски Почета при полной площади освещения. Ослепительные зубы, блеск щек, из-под алого платья выпирают сзади пуговички бюстгальтера. И при всем том не выше его ростом, что, по утверждению Башилова, являлось наипервейшим условием успеха всего предприятия. Звали ее Аллой.

— Очень приятно, — произнес Гирькин и церемонно поклонился.

Алла взирала на него со смешливым любопытством. Мир рисовался ей ясным и праздничным, и столько презабавного было в нем — вот, например, этот уморительный поэт, который идет в полуметре от нее по вечернему благоухающему любовной истомой приморскому городу и чопорно рассуждает о медузах. Потом переходит к рыбам, которые, оказывается, живя в море, постоянно испытывают жажду, поскольку давление внутри их больше, чем снаружи. Исключение составляют акулы и скаты, в крови которых содержится мочевина, и поэтому… Пышущая молодым здоровьем женщина по имени Алла внимала этим ихтиологическим экскурсам с веселым недоумением. К свиданию с поэтом готовилась она, а поэты, как известно, страстны, нетерпеливы, развратны, дерзки — с ними держи ухо востро, но она тоже не лыком шита и сумеет поохладить его бешеный пыл. Однако никакого пыла и в помине не было, а вместо стишков, которыми она готовилась усладить свой слух, ей читают лекцию о каких-то скатах.