Победитель. Апология

Вряд ли ты сказал «кримплен» — тогда еще его не было. Шевиот… Бостон… Время, вперед!

«…Ты, конечно, помнишь, Люду Идашкину? Так вот, Кеша, это я, только теперь я не Идашкина, а Шулипова. Живу в Харькове, двое дочек, работаю в «Интуристе». Муж — инженер-метеоролог, так что когда врут с погодой, то знай, что здесь и моя вина: плохим обедом накормила супруга, вот он и спутал циклон с антициклоном.

Как ты? Живешь в Витте — вот все, что знаю о тебе, ну и еще — что по-прежнему занимаешься фото. На выставке в Москве видела твою работу — «Неудачливый рыболов».

Значит, не бросил? Только что-то не уразумела я, где же он ловит. В реке? Но, насколько я сведуща в географии, у вас там нет рек, а в море разве ловят удочкой?..»

Слеплялся хлебный катышек туго и тщательно, иначе едкая морская вода в момент размочит его. Тогда глоссику достаточно ткнуться носом, и хлеб развалится, высвобождая крючок и становясь безопасной добычей. Нельзя! Не то время, чтобы разбрасываться хлебом. Правда, в отличие от остальных малолетних рыболовов, жадно усыпавших набережную, твой каждодневный ужин не зависит от рыбацкого счастья. Но тем не менее ты стараешься. Вообще-то глоссик лучше берет на рачка, но сейчас не сезон рачков, поэтому хорошо, если за час выдернешь две-три рыбки. Терпение и сноровка — все решали они. Впрочем, терпения хватало всем — в отличие от хлеба. С утра до вечера мерзли на парапете с короткими удилищами мальчики и девочки всех возрастов… А сейчас хорошо, если три-четыре пацана торчат на причале. Этого колоритного старика для «Неудачливого рыболова» ты караулил два утра, брал длиннофокусником, но все не то было, тогда ты плюнул, подошел, и чуть ли не в упор взял, а старик даже глазом не моргнул, так раздосадован был своим рыбацким невезением.

«…А ты умница — на все время находишь. Участвуешь вон в международных выставках. Но, насколько я понимаю, это хобби, а основной хлеб? Ума не приложу, что делать в Витте с твоими блестящими языками. Черкни, а? Сколько лет прошло, все расползлись, как тараканы, а так хочется вспомнить полуголодное студенчество. Видать, слишком сыты стали, а, Кеш? Напиши… Здесь еще Серега Макаров, а Нинка Касымова — в Париже. То ли при посольстве, то ли при торгпредстве. Ай да Нинка! Помнишь, как она разревелась на истмате? Напиши, Кеша, напиши обязательно. У нас тут дача под Харьковом, а на даче — яблоки! Антоновские. Вы на своем юге не видывали таких…»

На «постамент» взбирались следующие, ты на расстоянии дирижировал, устанавливая и поправляя, а сам краем глаза следил из-за дымчатых очков за Толпищиным, за его ярко-зелеными, с красной полосой плавками. Туда-сюда сновали голые тела — от кофейно-черных до сметанно-белых, копошились в грязной воде бесштанные ребятишки, кто-то входил в море, сухой и напрягшийся, кто-то расслабленно выходил, а зеленые плавки не двигались. Неужели узнал? Вместо черно-белой щелкнул на цветную, но было уже поздно, все равно мальчики отшлепают три цветных, ну что ж, повезло мамаше, подарил рубль сорок… Ни слова не говоря, выдал жетон на три цветных.

Южные яблоки ничем не уступают антоновским, даже в аромате, если взять, например, симиренко. Правда, они рыхловаты и пресны, но и антоновские, если долго лежат, становятся как картошка. А вот кандиль и синап — синап особенно, хотя такой невзрачный на вид, — до весны сочности не теряют… Закрутившись, ты не ответил Лиде Идашкиной в Харьков.

Толпищинские плавки наконец исчезли, ты с облегчением перевел дух, но вскоре замаячили снова, только ближе. Каким варварским вкусом надо обладать, чтобы напялить на себя этот чудовищный гибрид зеленого с красным!

Три года и четыре месяца длились ваши отношения, три летних сезона, в течение которых ты все дни напролет, вернее — первую половину дня, с десяти до часу пропадал на пляже, и за все это время она ни разу не явилась сюда. Ни разу!

Открыла, не спросив, — как всегда. Ты молча переступил порог с тяжелым портфелем, в котором лежали фрукты и вино. Несколько секунд она внимательно всматривалась в тебя: не собираешься ли улизнуть сразу, не по пути ли заглянул — узнать, как она, и предупредить, чтобы не ждала в ближайшие дни, потому что дела, дела… В ее глазах была смиренная готовность отпустить тебя — к твоим делам, к твоей жене, семье, к твоему большому и полному, недоступному ей дому. Не оглядываясь, привычной рукой опустил на замке кнопку предохранителя. Шагнул, обнял… Мгновение она сопротивлялась — не тебе, своему истосковавшемуся чувству. Но лишь мгновение, и вот уже, обессиленно прикрыв глаза, мягко прильнула всем телом. Ее волосы пахли свежей штукатуркой. Ты поворошил их свободной ладонью, было много седых.

— Ну что ты?

Она не шевелилась, не дышала, ты не видел ее спрятавшегося в тебя тяжелого и темного лица, но ты чувствовал, как изо всех сил сжимает она счастливые веки.

С чистой совестью мог бы повторить ты прекрасные слова одного из друзей Сократа: «Дарю тебе единственное, что у меня есть, — самого себя». Единственное! Все остальное, чем мы якобы обладаем, — миф, пустой звук, мираж, о который тем не менее вдребезги разбивается столько судеб.

Выдавал дюралевые жетоны, клал деньги в бумажник — не сортируя, все подряд, с дежурной вежливостью повторял, что за снимками — послезавтра с двенадцати, и все время чувствовал рядом приблизившиеся вплотную, караулящие тебя зелено-красные плавки. Узнал! Ты не спеша выдал двум или трем нетерпеливым снимки, хотя принципиально никогда не делал этого раньше двенадцати. Плавки не исчезали. И тогда ты учтиво повернулся к нему.

— Вам?

Грузное немолодое лицо с широко раскрывшимися под августовским солнцем порами… Так, вблизи, ты бы ни за что не узнал его, даже по ложбинке на подбородке, даже по асимметричности лица, которая некогда придавала ему милое своеобразие, а сейчас, шаржированная годами, слегка окарикатуривала его. Ты вспомнил, что Толпищин старше тебя — лет на пять-шесть: война помешала вовремя закончить школу.

— Извините, пожалуйста. Вы… Ваша фамилия не Мальгинов?

Ты не отвечал, всматриваясь, как человек, у которого неясно мелькнуло что-то и вот теперь он лихорадочно роется в памяти.

— Толпищин… — Вроде бы еще не уверен в своей догадке, но радость нечаянной встречи — вот она, поднялась и сейчас выльется наружу.

— Кеша! — Лицо разгладилось, на миг явив того, далекого, молодого Димку Толпищина, что жестикулировал у кафедры длинными руками. Неслыханный фарт — встретить на юге, у моря, где, в общем-то, помираешь со скуки, бывшего сокурсника. А из-под этой первой радости уже высовывалось еще не осознанное им самим, в досаде отодвигаемое в сторону — потом! — недоумение: Кешка Мальгинов, один из лучших студентов факультета, баловень Михайловской — на пляже, в шортах и кепочке с целлулоидным козырьком, весь увешанный аппаратами. — Кеша!

— Митяй! — Смеешься (у тебя скверные зубы), жмешь пухлую руку, сыплются вопросы — как, что, когда? — но очередная мамаша уже взгромоздила на «постамент» довольное дитя, и ты, приятельским тоном прося подождать немного, устремляешься в теплую и желтую спасительную жижу.

Ни при Гирькине, ни при Башилове, ни при Саше Пшеничникове, устроившем тебе билеты на «Спартак» и потому со спокойной совестью воспользовавшемся твоим летним гостеприимством, ни при всех остальных своих именитых знакомых, по сравнению с которыми что такое директор уральской школы Митька Толпищин? — ты не стеснялся своей пляжной работы, а тут вместо черно-белой хлопнул на цветную.

Злата подняла голову на худой шее, но в твою сторону не повернулась, проговорила в пространство:

— Отец. Фамилия, имя, отчество. Это я написала. Место работы и должность… — И замерла — с опущенными глазами и ручкой наготове, давая понять, что запишет под твою диктовку все, что ты сочтешь должным сказать ей.

Вытянувшись в вольтеровском кресле, ты одной рукой придерживал транзистор, другой медленно вращал колесико настройки. Но непринужденности уже не было в твоем теле.