Победитель. Апология

— Почему же, написав фамилию, имя и отчество, ты не написала место работы?

Дочь покривила губы, но глаз от анкеты не подняла.

— Быткомбинат? Фотограф…

— Горбыткомбинат, — поправил ты.

Дочь издала звук, который ты волен был понимать как угодно, и перо ее побежало. Из транзистора зачастила испанская речь. Ты включил широкую полосу.

— Не мешает? — заботливо осведомился ты.

— Не мешает.

А язык, между прочим, не испанский, хотя и иберо-романской подгруппы. Непростительная ошибка для словесника твоего класса!

— Иннокентий Мальгинов, мой друг. Блистательный фотомастер, лидер южной школы.

Гирькин наклонил в знак уважения и почтения свою канцелярскую голову, в улыбке губы раздвинул, но на него этот пышный титул не произвел никакого впечатления. Равнодушным взглядом скользил по твоим работам, для каждой из которых Башилов находил щедрый эпитет. А вот отделанный голубым плюшем потершийся альбом, который неведомо как попал ему в руки, рассматривал долго и с неподдельным интересом.

— Мне на службу, — произносил ты, подымаясь из-за стола, за которым жена и столичные гости неторопливо предавались завтраку.

Служба — это было точное слово, которое все вмещало и все объясняло. На этюды и фоторепортажи, какими бы первоклассными ни были они, прожить трудно, тем более в провинции, поэтому ты вынужден служить, то есть зарабатывать себе на хлеб насущный. Они — люди искусства, и они понимают это.

— А сегодня ж воскресенье, — сказал раз Гирькин, подняв взгляд от яйца, которое он старательно обстукивал серебряной ложкой.

— Летом не существует воскресений, — с доверительной улыбкой объяснил ты, но эта минута, когда ты подымался, увешивал себя камерами и уходил, пока все еще безмятежно завтракали, была неприятна тебе. Что делать — жизнь не состоит из одних только удовольствий, и в этом, наверное, есть свой великий смысл.

По плечу не хлопали друг дружку, но каждое слово, каждый вопрос и каждая с улыбкой произнесенная фраза были как это обрядовое похлопывание при встрече старых друзей. Вспоминали сокурсников — кто где теперь, ты с мягким пародированием пересказал письмо Лиды Идашкиной из Харькова, которая теперь не Идашкина, а то ли Шуликова, то ли Шулипова (хотя твердо помнил в этот момент, что Шулипова), и, конечно же, не преминул доброжелательно удивиться счастливой звезде Нины Касымовой: до пятого курса путала французский с испанским, а теперь — в Париже!

— В Париже? — переспросил Толпищин, и такое детское простодушие проступило на его постаревшем, с раздвоенным подбородком лице, что было видно: Париж несказанно далек от него, на другой планете.

Ты улыбнулся его милой наивности.

— А кто этот Толпищин? — с удивлением спросила Натали. Она понимала, когда ты с размахом принимал поэта Гирькина, графика Башилова, театрального художника Пшеничникова — пусть даже он и оказался тот еще хлюст: приударил за семнадцатилетней девочкой — все это она понимала, она светская женщина, и у нас открытый дом, но кто такой этот Толпищин с Урала…

— Кем, ты сказал, он работает?

— Я не сказал, кем он работает. Я сказал, что это друг юности, учились в одной группе.

И ты собственноручно полез в сервант за палевым сервизом — им пользовались в самых торжественных случаях.

Не место красит человека… Как, в сущности, глубоки они, банальные истины! Да и, строго говоря, что такое мудрость, как не банальность, приоткрывающая внезапно свой заветный смысл?

— Скажите, пожалуйста, молодой человек, не могу ли я сфотографироваться у вас? — У этой дородной, давно уже запенсионных лет дамы были удивительно молодые глаза — миндалевидные, зеленые, с влажным блеском.

— Хоть миллион раз! — проговорил ты, забавляясь в душе этой новой для тебя ролью; похоже, женщина всерьез приняла тебя за профессионального фотографа.

Клиентка — твоя первая клиентка — улыбнулась доверительно и умно.

— Спасибо. Но у меня к вам просьба. Я бы хотела получить фотографии завтра к вечеру. Дело в том…

— Вы получите завтра к вечеру. — И едва удержался от соблазна прибавить: «Merci, enchant'e de vous avoir connu»^[20].

В счастливом неведении уходила дама, восхищаясь в душе службой быта, так вдруг сиганувшей вперед по части сервиса. Пусть! Зачем ей знать, что снимал ее не ярмарочный фотограф, а изощренный любитель, лингвист с двумя ключевыми языками, изъявивший желание, пока в гороно думают, куда его ткнуть, поупражнять в условиях ателье свое не слишком отработанное искусство постановочного портрета.

В Витте было более чем достаточно своих учителей, а тут вдруг нежданно-негаданно в середине учебного года явился ты. Не вовремя! Отец хмурился и сопел. Вот у него все было в срок: вовремя родился, вовремя женился, вовремя обзавелся сыном, то бишь тобой, вовремя привез его к бабушке: через полторы недели началась война; а то бы застряли в Запорожье, где немцы зверствовали куда неистовее, нежели в курортной Витте, никакого стратегического значения не имеющей. Да и сам он прибыл сюда без опоздания — сразу после победного салюта. Именно в это время парализованный трехлетней оккупацией город позарез нуждался в человеке, могущем взвалить на себя тяжкую ношу восстановления коммунального хозяйства. Великая вещь — своевременность! Ты, в общем-то, тоже редко когда опаздывал, но вот твоей жене приспичило рожать в самый неудачный из всех мыслимых сроков. Впрочем, как сказать. Никто не знает, молвил однажды Гирькин, куда плывет рыба.

Не Гирькин — Башилов. Гирькин же просто спросил у Фаины, знает ли она Юлиана.

— Это блаженный-то? — осведомился Башилов.

Гирькин настороженно покосился на него, медленно опустил затяжелевший взгляд.

— Неизвестно, — выговорил он.

— В каком смысле? — со смешком подхватил Башилов и поправил на крупном рябоватом лице очки в золотой оправе. — Кто из нас блаженный?

Гирькин, однако, не отозвался на шутку, в которой хоть и неявно, но проскальзывало подобострастие, и вот тогда-то Башилов произнес:

— Ты прав. Никто не знает, куда плывет рыба.

Почему ему так важно было знать, знакома ли Фаина с Юлианом-Тимошей? Прихоть поэтической натуры, живущей по своим, неведомым простому смертному законам? Или он просматривал здесь некую внутреннюю связь?

Он сидел на скамейке под шелковичным деревом, один, и счастливым, розовым, очень большим языком старательно облизывал петушка на палочке.

— Вкусно? — добродушно спросил ты, приблизившись.

Юлиан-Тимоша поднял на тебя глаза, а рот остался открытым. Точно у ребенка или старика, там недоставало зубов. Он узнал тебя и ощерился.

— Здравствуйте.

— Здравствуй-здравствуй! Как поживаешь? — Сунув руки в карманы плаща, дружелюбно улыбался сверху. Юлиан-Тимоша молчал. — Поживаешь как, спрашиваю.

— Хорошо… — Деформированное безбородое лицо — лицо дегенерата — бездумно улыбалось, но в глубине младенчески ясных глаз таилась тревога.

У Гирькина есть короткие стихи о Юлиане-Тимоше — всего двенадцать строк, — и там Юлиан-Тимоша выглядит этаким мудрецом, постигшим в своей девственной инфантильности некую высшую гармонию. Стихи эти не казались тебе примечательными, они слишком безыскусны, если не сказать элементарны, ты так и видел, как Гирькин, выстаивая длинную очередь за сахарной ватой, наговаривает их себе под нос от нечего делать. Во всяком случае, написал он их в Витте и сразу же прочел вам в простодушном — ой ли? — любопытстве: ничего? Ты промолчал, Башилова они восхитили, а Лариса лишь загадочно повела бровью.