Победоносцев: Вернопреданный
Шрифт:
— Да ее никто не читает! — едко воскликнул князь. — Мусолят только первые страницы. Зуд любопытства терзает. Отправляйтесь в библиотеку, и вы убедитесь в справедливости моих слов. Никаких помет — ни точечки, ни птички не встретите на страницах второй части. Студиозусов и прочих интересует лишь древняя история, и более ничего! А ведь вся соль у деда в рассуждениях, ведущих к финалу. Там критика погуще, чем у сенатских! И что же?! А ничего, дорогой профессор! Ничего!
Сенатскими Мещерский именовал декабристов.
И точно! Константин Петрович потом не раз убеждался, что читают только начальные два-три десятка страниц. Эта невежественная традиция пережила века, в чем убедиться легче легкого, посетив Историческую или Ленинскую библиотеку.
Мещерский
— Россия должна сплотиться, стать единым целым. Русские должны ощутить себя раньше всего русскими на манер британцев, которые ощущают себя прежде всего островитянами, то есть англичанами, носителями английского языка.
Нечто подобное высказывал и Константин Леонтьев, поведение которого иногда вызывало у обер-прокурора осуждение, но в мнениях они редко расходились. Леонтьев считал, что славянофилы должны ощутить себя более всего русскими, бороться за Россию и заботиться о ней. Упрек он адресовал главному носителю панславизма Ивану Аксакову.
— Константин Петрович, Константин Петрович, нам надо уметь быть русскими прежде, чем быть славянами! Россия превыше остального! Русская идея созрела раньше, чем все славянофильские выкладки. Не будет русских — ничего не будет. Иначе нам могут сказать: «Врач, исцелися раньше сам!»
Мещерский прямо смотрел на происходящее в Сербии и не пытался приукрасить ни сербов, ни их намерения. Константин Петрович верил Мещерскому. Слова князя совпадали и с собственными наблюдениями, и с мнениями государственно мыслящих людей, отчасти и с тем, что печаталось в иностранных и русских газетах. Обрывки рассказов тех, кто возвращался из армии, в большинстве случаев не противоречили сообщениям Мещерского. Некоторые особенности характера князя, его пафос и высокопарный тон вызывали нападки либералов и славянофилов, поддерживающих военные и антитурецкие настроения. Но по сути Мещерский оказывался прав. Он не пророчил неудачу под Плевной, но выражал сомнения в легкой победе. И действительно, первую атаку турецкие войска отбили и нанесли русским ощутимые потери. Второй штурм кончился если не полной катастрофой, то страшным смертоубийством. Одни утверждали, что полегло 6000 на поле брани убитыми и ранеными, другие называли большую цифру.
— А между тем жертвы наших воинов ни в грош не ставились сербскими политиками, — возмущался Мещерский. — В кофейнях подвыпившие офицеры, не желающие идти в передовых порядках, кричали по поводу русских: «Просыпайся, Россия! Просыпайся, русский медведь!» Каково, Константин Петрович, истинно русским такое слушать?! И не зазорно ли? Кстати, О кофейнях. В одном Белграде — девять сотен, а православных храмов всего четыре! Мечетей на три больше. Русских газет не получают, сербы довольствуются местными и немецкими.
Горько было Константину Петровичу слышать журналистскую исповедь Мещерского, но с первых слов он понял, что реальность еще непригляднее. Конечно, Мещерский не всегда с ним искренен, в чем-то обманчив и, быть может, даже лжив, но русское в нем крепко укоренилось, и никакие нашептывания потом Феоктистова не изменили мнение Константина Петровича о князе, хотя он и избегал позже — после нашумевшей истории с гвардейским трубачом — встречаться с издателем «Гражданина».
Страх и отчаяние
Бойня под Плевной отзывалась зловещим эхом в Петербурге. Высшее командование армии отмалчивалось. Военный министр Милютин не вступал с взбудораженным обществом ни в какие объяснения. Государь и наследник находились на Балканах. Постепенно слухи об истинном положении русских добровольцев, преодолевая сотни километров, проникали в глубь страны. Сербская молодежь не желала сражаться. Богатенькие откупались и записывали своих детей в больничары. Русских грабили немилосердно,
особенно свирепствовали купцы и интенданты. Ни еды, ни одежды. Военный министр Николич строил гнусные козни генералу Черняеву. Отсутствие государя дурно влияло на внутреннее положение страны. Все с нетерпением ожидали его назад.Один из чиновников тюремного ведомства, статский советник Балакин, которому Константин Петрович симпатизировал, зайдя в кабинет по какой-то надобности, спросил:
— Ваше превосходительство, не имеете ли вы сведений о государе?
— Чем вызван ваш вопрос, Александр Васильевич? Газеты вы читаете.
— Ах, Константин Петрович! Что наши газеты?! Они настолько пусты, что и между строк ничего не сообщают. Супруга моя, Неонила Петровна, вчера возвращалась из гостей в наемной карете от троюродной сестры — жены генерала Маклакова. Взойдя на крыльцо, вся в слезах, бросилась мне на грудь. Оказывается, у Маклаковых наслушалась: государь в плену. Гвардию хотят послать на выручку. Есть в армии нечего, на Черном море господствуют турецкие пароходы, нашим никакого подвоза нет. Что будет, Константин Петрович, куда мы идем? Откуда ждать спасения? Начиналось-то славно, и все мы ждали победы, а сербы прячутся в кукурузе, их братушки буянят, пьют по трактирам, о героически сражающихся русских позабыли. Да и здесь, в газетах, черт Знает что пишут о Черняеве и его добровольцах. А помнится, еще недавно я сам на вокзале провожал наших ребятушек… И как пели у вагонов: «Спаси, Господи, люди Твоя…» Гудок локомотива не расслышали — так кричали: «Ура! Ура! Ура!»
Константин Петрович поднялся из-за стола, взял руку взволнованного подчиненного, притиснул к сердцу, согрел холодные пальцы.
— С государем не приключилось никакой беды. С великим князем — наследником Александром Александровичем — тоже. Наследник храбро бьется, и его отряды не несут крупных потерь. Государь собирается возвратиться вскоре.
Он успокоил Балакина, как мог, но сам задумался. Слухи темной, липкой паутиной опутали Петербург. Если в гостиной генерала обсуждают пленение государя, безусловно мнимое, и скорое выступление гвардии в поход, то о чем между собой говорит простой народ?! Вечером за чаем Екатерина Александровна прибавила печальных известий:
— Твой ненавистник великий князь Константин Николаевич в третий раз приезжал в Павловск на музыку как ни в чем не бывало. Развращенный человек!
— Боже мой, Катенька! Неужто это верно? Ведь по его милости мы без флота. Я уже писал наследнику. И еще напишу. Кто-то ведь должен принять меры?! Везде беспорядок! Я знаю, государь меня не жалует за то, что я открыто настаиваю: везде нужно поставить новых, свежих, сильных людей. Они и создадут более прочную систему.
В конце июня он сообщал наследнику о подлых слухах, бродивших по Петербургу, а нынче уже сентябрь и та же картина: великий князь Константин Николаевич гуляет по Павловску.
— Плохо, Катенька! Турки держат Плевну, и в нее пробиваются немалые подкрепления, а я узнал от Милютина, что Плевна взята в плотное кольцо. Кому верить?
Горькие мысли одолевали его. Надо бы выплеснуть их цесаревичу в письме. А каково молодому человеку получать подобные вести из родной столицы? Но кто-то должен сказать правду? Здесь ужас что творится без государя. Теперь очередное известие — турки пробились в Плевну. Поняв, что Милютин и сам обманулся и его обманул, Константин Петрович решил ничего от наследника не таить: ни своих чувств, ни дошедших до него сведений. Великий-князь командовал Рущукским отрядом, а туда далеко не всегда поступают точные данные о происходящем в столице. Да и новости из армии наследник чаще получает из Петербурга от Константина Петровича, чем от великого князя Николая Николаевича-старшего, совсем запутавшегося и оттого вечно раздраженного и не желающего ни с кем советоваться. Вряд ли какой-либо монарх в Европе и тем более в Азии, вряд ли какой-либо наследник престола в этих же частях света получал такие откровенные, открытые и искренние послания, какие курьерами доставлялись туда, где шли кровавые схватки и гибли тысячи солдат.