Побег из Амстердама

— Я хочу выйти на улицу.

Эта идея Анс не понравилась. Она считала, что у меня слишком нестабильное состояние, чтобы идти одной.

— Я не пойду далеко, только глотну свежего воздуха. Я целый день сижу в помещении.

Я вдруг почувствовала, что больше ни минуты не могу находиться в доме, бренчанье пианино отдавалось у меня в голове, как будто кто-то у меня над ухом хлопал двумя крышками от кастрюли. Анс предложила пройтись вместе, но я не хотела, чтобы дети оставались одни. Я должна была подумать, а она мне в этом помочь не могла.

Глава 30

Я шаталась на ветру на ватных ногах, пытаясь зажечь сигарету. Мысли были липкими, они словно склеивались, переплывали друг в друга и снова исчезали. Я на какой-то момент перестала понимать, почему оказалась в темноте на улице и что сегодня произошло. Потом сделала глубокий вдох и дотронулась до раны. Пронзившая меня боль показалась почти приятной. Значит, я еще могла чувствовать.

На парковке мой заляпанный грязью белый «гольф» ютился рядом с черной блестящей машиной Анс. Моя маленькая смелая незаменимая лошадка — последнее земное имущество. Завтра я его вымою, теперь у меня есть на это время. Натру воском потускневший лак, подчищу и закрашу ржавчину, отскоблю птичий помет со стекол. Потом надо будет выкинуть все банки из-под колы, грязные носки и засохшие хлебные корки, вычистить пылесосом песок и крошки, и мой верный «гольф» засияет не хуже своего соседа.

Я любила мою машину, хоть это и была старая, ворчливая развалюха с дурной привычкой глохнуть в самый неподходящий момент.

Дверь оказалась открытой. Наверное, я забыла ее запереть. Я села за руль и вдохнула пыльный влажный запах. Потом включила радио и достала диск «Ред Хот Чилли Пепперс», который всегда торчал в кармашке на дверце. Было так холодно, что у меня заныли пальцы, когда я вдавила диск в плеер. На дисплее вспыхнули зеленые цифры. Время. 03.30. Было почти утро. Неужели я так долго проспала на диване? Я стала шарить в кармане, пытаясь найти мобильный и проверить, не врут ли часы, но, видимо, оставила его в доме. Черт! Который был час, когда мне стало нехорошо и я прилегла на диван? Не позднее половины шестого вечера, это точно. Получается, что я отключилась почти на десять часов.

Когда я вернулась, Анс еще не спала. Тоже странно. Она что, просидела возле меня на диване до половины четвертого? Я вцепилась зубами в ладонь. Значит, я потерялась во времени. Я уже не жила в этом мире, я попала в сумеречную зону. Впервые я стала сомневаться в себе. А вдруг они и в самом деле правы, и я чокнулась?

Почти задыхаясь, я помчалась в дом. Повесила куртку и прошла в комнату, где все еще читала Анс.

— Который час?

— Поздно. Очень поздно. Надо ложиться. — Анс отложила книжку, потянулась и вытянула ноги.

— Который час? — я запыхалась, хоть и пробежала совсем чуть-чуть.

Анс поднялась.

— Половина четвертого, не меньше. Ты так долго спала…

— А ты почему не спишь?

— Милая, я боялась тебя оставить. Виктор сказал, чтобы я была поблизости. Надо посмотреть, как действуют лекарства. Вдруг ты станешь слишком сонной или начнешь беспокоиться. Пойдем, я отведу тебя наверх.

Она положила руки мне на талию и настойчиво подтолкнула к лестнице. Я вырвалась из ее хватки и огрызнулась:

— Я сама найду дорогу!

Анс улыбнулась своей улыбкой медсестры из семейки Адамсов:

— Как скажешь. Если обещаешь принять лекарства. Они на тумбочке.

Я пошла на лестнице и на полпути поняла, что у меня больше нет сил даже еще на одну ступеньку. Я вдруг так устала, что могла уснуть прямо здесь, уронив голову на ковровую дорожку.

Анс потянула меня за руку.

— Ну вставай, мы уже почти пришли. И сразу ляжешь спать.

Она подняла меня, положила мою правую руку себе на плечи, и мы вместе поковыляли дальше. Анс говорила со мной, как с малышом, которого учат ходить. Наверху она прислонила меня к стене, открыла дверь и включила свет.

— Ну вот и пришли. Раздевайся, а я принесу тебе воды.

Это была не та комната, где я спала раньше. И детей здесь не было. Я не видела их с половины шестого. Мой взгляд упал на шкаф, где на плечиках была аккуратно развешана моя одежда. На полках лежали аккуратно сложенные футболки, трусики и носки, пахнущие лавандовой отдушкой. Анс меня переселила. Или я переселила себя сама. Я ничего уже не помнила. Я не помнила, какой сегодня день, какой месяц и что сегодня произошло. Я посмотрела на свою руку и увидела кровь. На ладони у большого пальца отпечатались зубы. Я сама себя укусила.

Анс промывала рану спиртом, качая головой:

— Что с тобой такое? Нельзя же кусаться.

Я спросила, где мои дети. Она ответила, что они в ее комнате. Им там нравится. И они понимают, что мама заболела.

Мне захотелось их увидеть.

— Ложись спать, — сказала она, оторвав зубами лейкопластырь. — Дети в безопасности. Не нужно их будить, ты их только напугаешь.

Она протянула мне стакан воды и желтую капсулу:

— Вот. Будешь хорошо спать, а завтра совсем поправишься.

Я покачала головой. Я так устала, что прекрасно заснула бы и без таблеток. Я чувствовала себя потерянной и опустошенной, от лекарств мне станет только хуже.

Анс упиралась.

— Выпей хотя бы воды.

Я взяла стакан, и он тут же выскользнул у меня из рук. Анс сказала, что принесет еще, но я отказалась, мне все равно нужно было в туалет. Она поколебалась, но уступила, сказав напоследок, что мои лекарства лежат в аптечке слева. На всякий случай.

Я уже полгода жила со Стивом в Амстердаме, когда моей матери наконец удалось положить конец своей жизни. За шесть дней до Рождества она надела свое выходное платье, легла на кровать и выпила все таблетки, которые нашлись в доме. Таблеток нашлось много. Успокоительная «Сереста», литиум от депрессий, «Тегретол» от эпилептических припадков, «Халдол» в случае обострения психоза. В ванной стоял большой белый металлический шкаф, набитый средствами усмирения моей мамы. Его всегда запирали, но в то воскресенье недоглядели. Отец работал на пляже, Анс занималась в своей комнате. Никто ничего не заметил и не услышал. И как ей удалось найти ключ, они тоже не понимали. Кто-то оставил его в замке? Мама знала, где его прячут?

Мне было очень плохо. Не оттого, что я потеряла маму — я потеряла ее задолго до этого. Плохо от бессмысленности жизни и неизбежности смерти. Мы закрывали глаза, отворачивались от нее, пичкали ее таблетками, чтобы только отделаться. Может, ей помог бы хороший психиатр. Может, ей помогли бы мы сами, если бы прислушались? Что бы она ни говорила, мы отмахивались от ее слов, как от бреда сумасшедшего. Больная, портившая наши жизни, без которой было бы намного легче. И как папа выдержал с ней так долго?

— Она была хорошей женщиной, — сказал он после похорон. — И теперь покоится с миром, освободившись от мучений.

А как он должен был поступить? Запрятать ее в сумасшедший дом? Развестись с ней и оставить бродяжничать по улицам? Он делал то, что считал правильным. Он оставался с ней в горе и в радости, как и обещал. Но на самом деле оказался безвольной тряпкой. Он ничего не сделал для нее по-настоящему. При любой возможности он исчезал из дома, вешая на нее заботы о пансионе, а когда она не выдерживала, открывался белый ящик и мама превращалась в автомат.