Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

– Ты, хозяин, хорошо знаешь таких, как он.

– Знаю как самого себя, потому что сам таким был – только случай помог навсегда таким не остаться.

– Ты говоришь это о каждом воре и разбойнике, о каждой шлюхе, которые нам попадаются. И о каждом купце тоже, и о принцессе, и о министре – а потом заявляешь, что это источник всякой подлинной силы!

Горжик только засмеялся в ответ.

– Ты грезишь о власти, хозяин! Из чего ты сооружаешь такие сны? Где ты им научился? Нельзя нам здесь оставаться, уходить надо. Мы должны оставить принцессу, оставить Неверион, унести твои мечты, твое знание, твою силу за пределы этой скованной страны и наконец исправить царящее в мире зло!

Пока туман заволакивал луну, они так и сидели на крыше, мечтали каждый о своем и смеялись.

Нью-ЙоркЯнварь 1984

Повесть о лицедее

Граница и ее переход взаимозависимы, какими бы интенсивными они ни были: не бывает абсолютно непреодолимых границ, а переход не имеет смысла, если граница состоит из иллюзий и теней. Но может ли у границы быть своя жизнь вне зависимости от акта, нарушающего и отрицающего ее? И, соответственно, не исчерпывается ли существование трансгрессии пересечением границы?.. Отсюда следует, что граница и переход соотносятся не как черное с белым, запретное с легальным, открытое пространство с замкнутым. Их соотношение имеет скорее форму спирали, разрушить которую не так просто. Трансгрессию можно сравнить с молнией, от начала времен придающей плотность и густоту отрицаемой ею ночи, освещающей ночь изнутри сверху донизу и в то же время обязанной ночи своей яркостью, своей раздирающей, уравновешенной уникальностью…

Мишель Фуко О трансгрессии

1

Ну, вот и отыграли. Заходи же. Сам я, сдается, играл блестяще. Осторожно, мой юный друг, переступи через это. Не такой уж и юный теперь, говоришь ты? В моих глазах тебе все еще двадцать лет и всегда будет двадцать. Сюда, сюда. В тесноте, да не в обиде. Душно тут? Сейчас люк на крыше открою, будет нам и воздух, и свет.

Присядь-ка на эту полку, застланную красивой тканью, под крылом чудища – да, того самого, которое убивает герой. Это случается в самом начале спектакля, поэтому его закидывают сюда, пока барон и крестьяне во второй сцене поют эту кошмарную песню о непокорном море, а публика – и лицедеи тоже – ощущает невиданный прилив благородства. Шум, который мы производим, таща чудище сюда, легко сходит за гул прибоя.

А взгляни-ка на этот меч. Тут-то видно, что он деревянный, но когда героиня выхватывает его из ножен героя, чтобы вонзить себе в сердце, даже взрослые мужчины – я сам видел – кричат: «Нет! Не надо!», а олух этот отбирает у нее меч, и целует ее в грудь, и умоляет простить его за измену.

И тут все рыночные девчонки, стоящие в первом ряду, начинают рыдать.

Хотя нет, сегодня вот не рыдали. В Колхари публика искушенная, этим ее не проймешь – на провинциальных рынках дело иное. Здесь скорее оценят мое…

Нет! Не нужна мне ни похвала твоя, ни хула. Ты оставил своих учеников и пришел из самого Саллезе, чтобы посмотреть наше первое представление – может ли быть похвала выше этой?

А теперь придвинься поближе: не хочу, чтобы нас слышали те, кто копошится снаружи. Мы-то с тобой друзья давние. Я знаю, ты был рожден принцем, но отказался от своего титула задолго до того, как основал свою школу, желая, чтобы к тебе относились как к простому горожанину. И стал поистине необычайным в глазах всех, кто знает тебя.

Однако в прошлом сезоне к нам, когда мы представляли на юге, примкнул один престранный человек. Не знаю уж, что в нем нашел наш хозяин: он старше меня и раньше никогда не играл на сцене. Сразу же пошли слухи, что старик этот – знатный южный вельможа, впавший в немилость у министров малютки-императрицы, гордой и разумной владычицы нашей. Он скакал на подмостках, весь в перьях, и бил в барабан, как и все мы, но это еще не самое забавное. Весьма скоро он нас покинул, и я сожалел об этом; как комик он порой затмевал меня, но вне сцены был мне приятен.

Так вот: маленькая флейтистка, что нынче открывала представление и правит лошадьми, когда мы в дороге, тут же заявила, что тоже происходит из знатного рода. А молодой комик, играющий слуг, сказал в подпитии, что у него самого титула нет, но воспитывался он вместе с одним северным графом и обучен хорошим манерам – не хочет ли хозяин распустить слух, что в труппе есть и другие аристократы? И хозяин, во всем остальном здравомыслящий человек, согласился на это! Дальше – больше. Не прошло и месяца, как наш конюх сделался герцогом, а три пышнотелых молодки, играющие ведьм в утренних спектаклях и похищенных дев в вечерних, – фрейлинами разных титулованных дам. Даже героиня оказалась дальней родственницей малютки-императрицы, то ли герцогиней, то ли графиней. Титулы открывались, как язвы на теле чумного. В довершение всего я, лежа как-то на той самой койке, где ты сидишь, среди дребезжащих зверей, птиц, мечей и доспехов, вспомнил о тебе, друг мой, и о твоем титуле.

Вспомнил и подумал: раз он все равно им не пользуется, будет ли он против, если я присвою его титул себе, хотя бы на время?

Очень рад, что тебя это забавляет!

Говоришь, что можно? Ты просто делаешь поблажку старому лицедею – если б до тебя дошло, что я им пользуюсь, ты бы, наверно, не был столь снисходительным. Но я пришел в себя еще до следующего спектакля. Если мой друг не захотел быть принцем, сказал я себе, подводя глаза синей краской и золотя губы, с чего же мне называться им? Пусть те, кто и в господской усадьбе никогда не бывал, воображают себя невесть кем, а я имею честь быть другом настоящего неверионского принца! Я обедал с тобою в твоих садах, представлял перед твой семьей и друзьями, а ты приходил ко мне – и мы, взаимно восхищаясь друг другом, усмехались как два несмышленыша. Больше того: ты говорил обо мне юношам и девицам, которых отдали тебе в обучение богатейшие купцы Колхари. Ты всегда был так добр ко мне! Слезы на глаза наворачиваются, как подумаю. Не надо мне от тебя ничего, кроме дружбы.

Не поддамся общему безумию с титулами, сказал я себе тогда.

А ты скажи, что я был нынче великолепен! Хотя нет, постой.

Твое доброе мнение для меня очень ценно, и хвалу я люблю не меньше кого другого. Но я ведь не даю тебе советов, как учить молодежь – не советуй и ты мне, как заставлять публику плакать или смеяться. Я тебя знаю, ты горазд поучать.

Видел я, видел: ты лишь улыбнулся слегка в конце третьей сцены, когда все кругом со смеху покатывались. Мы-то с тобой понимаем, что шутка эта невысокого пошиба и даже улыбки едва достойна; это моя уступка хозяину, который думает, что для зрителей простого звания такие как раз и нужны. Слышал я также, как ты хохочешь во время той сцены с кубком, когда отец героини просит налить вина. Половина публики совсем ничего не заметила, другая половина разве что усмехнулась, но тебе я скажу, что отрабатывал этот жест месяцами! Узнал ли ты восточного графа, у которого я его перенял? Впрочем, нет. Не нужно связывать мое искусство с кем-то другим. Оценить этот жест вкупе с оторопелым видом, который грим лишь усиливает, значит оценить самую суть моей игры.

Ты ее оценил, я слышал.

И рукоплескал как и все остальные, по крайней мере в конце.

Другой критики мне не надо. Если бы я теперь, когда мы одни, выпрашивал у тебя новых рукоплесканий, нас обоих это бы только унизило.

Ну, а публике вроде бы понравилось все целиком.

Ты о том лысеющем пузане, что стоял чуть в стороне, хохоча и хлопая всему, что я делаю? Заметил, значит, его.

Говоришь, я предпочитаю такую критику?

О, ты несправедлив к стареющему актеру. Дело в том, что он тоже мой друг. Ходит на все мои столичные представления и от души, безо всякой критики, восторгается нами. Пару раз, когда к нам приходило новое пополнение, и репетировали мы мало, и публика, чувствуя это, почти не смеялась, он хлопал так же громко, как и всегда, сердито глядя на других зрителей, – но замечал это я один. Он, сдается мне, идеальный зритель, и других нам не надо. Я знаю его почти столько же, сколько тебя – лет пятнадцать уже? Или двадцать? Думаю, что двадцать, а то и больше!

Мне делает честь твоя дружба, а ему, кажется, делает честь моя. Его рукоплескания меня не меньше от этого радуют, но ты поймешь, если я скажу: он восторгается не потому, что высоко ценит нашу игру, а потому, что он мой поклонник. И не отрицает этого, что, в свою очередь, делает честь ему. Знакомство с одним из актеров побуждает его каждый раз отбивать ладоши. В каком-то смысле он рукоплещет себе самому за то, что знает меня, или, говоря великодушнее, нашей дружбе – былой дружбе, если быть честным. В те дни, когда нам хлопает он один, мне особенно приятно припоминать, что он, при всей своей очаровательной наивности, далеко не глуп для человека своего круга. Ты сам не раз говорил, что грех не в невежестве, а в глупости. Когда мы с ним познакомились, он, как и ты, был юношей, почти мальчиком. Как мы встретились, спросишь ты?