Побочное действие

– Подавился бы своей «короной». Свинцовой, с зубцами внутрь… прямо в башку… – упрямо бормотала Мэл, кажется, уже не в первый раз, точно отец мог услышать, – с того света ли, если это место существовало, или ещё откуда. Запнулась, сухим языком облизнула с пересохших губ застывшую сладость. Голова кружилась, совсем немного, сильнее только, если смотреть вглубь вспухшего перед глазами огня. Со всех сторон запахло вдруг солью, йодом и гнилыми водорослями, даже от костра веяло морем. Наверное, на растопку пошли ветки, прибитые к берегу волнами, а потом просушенные в песке жарким солнцем, – Мэл как-то излишне громко фыркнула очевидности своих выводов. А камешки и правда светились лиловым – точно по контуру, странное явление.

– Папаша, значит… – протянули совсем рядом низко, хрипло. Интересно, когда он успел придвинуться настолько, что дыхание его, чуть прохладнее жара костра, шевелило сейчас волосы на виске? И запахи, прогорклый пот, кислинка сгоревшего пороха и перегретого оружейного металла полностью застили всё остальное. Только высохшей чужой крови больше не почуять – где она, эта кровь, растворилась в травяном дыме. Теперь и сама Мэл так пахнет, нечего пенять на провонявшего «дурью» пирата.

– Свали нахуй, сам разберусь, – бросил Ваас кому-то за пределами очерченного костром светового круга. Еле слышно зашуршали, удаляясь прочь, шаги. Мэл вспомнила о присутствии за спиной зрителя, впрочем, кажется, запоздало – наёмник без слов подчинился матерному приказу.

– Папаша… Да, вот оно, так и есть, сестрица: на нас всем похуй, во всём мире. – Главарь пространно развёл руками, точно желая указать на этих «всех» сразу, одним жестом. – А семье – в первую очередь, херовей штуки нет. Кто, как не любимые, знает, куда нужно ударить…

Его явно заносило в излюбленные дебри, он говорил что-то ещё в том же духе. Мэл почти не слушала, но слышала, каждое слово падало зерном в жирную почву, подпитанную к тому же сладковатой золой от сожжённой травы. Где-то глубоко, на самом краю здравого смысла и рациональности, занозой сидела мысль о том, что самокрутка оказалась странно длинной. Тлела и невесомо осыпалась пеплом по ребру ладони, но даже не думала заканчиваться.

– Эхе, сестрица, а папаша-то твой вроде тоже подох? – Мэл ощутила лёгкий толчок в плечо. Таким способом Ваас, видимо, решил привлечь внимание, сидя почти вплотную. Если только ей и это не почудилось от головокружения. От смертельной усталости и вновь разгоревшейся застарелой боли – точно кто-то, отлично представляющий себе результат, со знанием дела ковыряет давнюю рану. Этот дикарь ещё говорит: только любимые способны бить так точно. У кого сам такому научился, неужто у любимых? Если помнит ещё, кто это такие.

– Не ты ли его убила? Я вот сестру свою, стерву, сам урыть уже сколько лет мечтаю. Да, блядь, чтоб и могилы не было… – хриплый грубый голос казался мягким шелестом, накатывал волнами, а в ответ вызывал… хохот? Мэл почти хохотала, откашливала лоскутки дыма и отмахивалась от них. Смех до икоты, рвущей диафрагму, колотился внутри, как тяжёлый шарик в пустом сосуде.

– Дай тебе… волю… кх… ты решишь, что я целые планеты уничтожала… с орбиты… – Шарик грохнул о рёбра и рухнул вниз с визгливым полувсхлипом. Не вдохнуть очередную порцию дыма казалось всё равно что не дышать совсем, но затяжка не позволила бы говорить. А слова между тем подступали к горлу, мешали друг другу, словно толпа, в панике ищущая выход. Мэл пыталась их утихомирить, хватала нагретый воздух, выталкивала из себя рывками.

– Отца убила жадность. И лёд. Хренова куча льда. – Её никто не перебивал. Зато в голову взбрела страшно забавная мысль, которая тут же попросилась наружу: – Ты небось никогда не видел столько снега и льда. Как там у вас принято говорить: до-ху-я? Вот представь себе: целая планета… целый долбаный шарик снега и льда… Подо льдом мой папаша, сам провалился! Хотел… тоже дохуя…

Под конец воздуха всё-таки не хватило. Его тут же заменил дым, под дикое желание – задавить! Вытравить из головы саму память об отце. Как он орал «ведьма!», швыряя ей в лицо распечатки с картой генома. Как выкинул из дому «учиться». Как уговаривал вернуться, заявившись в госпиталь, как бросал в только что сросшуюся спину своё фальшивое сочувствие. Как растоптал потом и свои уговоры, отсекая все пути отхода, точно Мэл – крыса в прозрачном лабиринте без возможности выбирать иной путь, кроме назначенного чьей-то волей. «Кругом клетка. Для крыс и собак…»

Как однажды, чёрт-те когда в детстве, бросил в огонь её с Лэнсом рисунки. На простой бумаге, скопированными из прошлого цветными карандашами – перерисовки звёзд, планет, скоплений и туманностей. Мэл слишком хорошо помнила, как от резких жестов отца кривился в воздухе «образец» для рисунка – голографическое изображение близкой галактики. Лэнс говорил, что именно там открыли недавно планету, один в один похожую на Старую Землю. Только очень холодную, просто «долбаный шарик снега и льда».

Потом отец позвал на этот шарик Лэнса. Забрал навсегда, затащил под лёд, будто опутал смертельной сетью. Даже могилы не осталось, если не считать таковой ледяное зеркало площадью в триста с лишним тысяч квадратных миль. Впрочем, Мэл так и не решилась после выписки полететь на Альбу. Не потому, что запрещали медики. Ледяные пустоши даже с экранов вымораживали душу насквозь – дальше уже просто некуда. Тогда казалось именно так, а поди ж ты – предел ещё не был пройден, он наступил сейчас.

Перед глазами вспухал не огонь костра, а огромное солнечное пятно, размытое круженьем метели. Там, где до этого танцевали искры, завывали теперь снежные вихри. А камни, эти чёртовы камни обращались в целые ледяные луны, что заслонили каждая по солнцу в обрамлении световой короны. Что за?..

Мэл, кажется, моргнула – костёр вернулся на прежнее место. Очень близко, весь рыже-полосатый от пляски пламени и темноты, всё так же сидел Ваас, щурясь, как огромный кот.

– Думаешь, я просила папашу о таком наследстве, как эта станция? Нихуя… это смешно, но я даже не хотела, чтобы ты там сдох. Всё равно что замучить леопарда или тигра… нет, твоё место здесь! Как дикого зверя…

На Альбе, где-то в горах, окаймляющих с севера огромное озеро – ледяную усыпальницу, тоже водились крупные дикие кошачьи. Мэл помнила, как читала о них однажды, уже после гибели брата, как стучала зубами от озноба, когда перед глазами мелькали белоснежные пустоши планеты. В мельтешении вьюги таял солнечный свет – ветер вздымал снег с бесконечных белых полей при совершенно ясном небе. А в тех самых горах, в пещерах и расщелинах, таились дикие коты, любящие свободу так же, как здешние тигры и леопарды.

Мэл застонала, когда глоток восхитительной сладости оказался слишком коротким. Только последний пепел коснулся руки, как случайный порыв холодного ветра. По взмокшей спине вдоль позвоночника полз ледяной озноб, ветвистые отростки нервов распространяли по всему телу холод, что с каждой минутой делался всё крепче. Всё злее. Всё смертельней.

«Оказаться в одной майке посреди метели. В минус сорок по Цельсию…» – Мэл снова моргнула. Жаркие рыжие всполохи растаяли. В лицо вместо искр полетели снежинки, колючие, как миллионы, миллиарды острых иголок. Гортань опалило жидким огнём мороза – ещё немного, и оттуда с кашлем полетели бы куски льда с кровью. Мышцы сковывало медленно, но верно, скручивало болючим онемением руки и ноги, начиная с кончиков пальцев. Холод карабкался выше, ледяными метастазами проникал в мелкие сосуды, грозя изломать, искрошить их.