Поцелуй шипов

Мы наслаждались ощущением гладкого, терракотового пола, под босыми ногами, после того, как преодолели лестницу, не упав, не споткнувшись или даже пошатнувшись. Мы стали акробатами. Когда Тильманн вставил вилку музыкальной системы в розетку на стене, я увидела, как камни под штукатуркой отреагировали, коротко задрожав. Да, вся стена начала дышать, в то время как заиграла музыка, она отступала от нас и снова приближалась.

Позади, даже не поворачиваясь, я заметила две тени. Но они не интересовали меня, они всего лишь зрители, тихо сидящие на плитках и наблюдающие за нами. Они не были частью нашего мира.

У Тильманна и у меня есть теперь лишь одна потребность: слушать музыку, смотреть на неё, пробовать на вкус и встретиться с чёрными зеркалами там снаружи. Мы существовали для этих зеркал, в то время, как космос существовал для нас и позволил нам погрузиться в свои тайны.

Может быть так будет после смерти. Будешь состоять из одних глаз, которые видят больше, чем это было когда-либо возможно в жизни. Как маленький, в жёлтую точечку жук, который деловито карабкался вверх по столбу веранды. Раньше таких существ, как он, я могла лишь разглядывать, его пропорции, телосложение, окраску. Но теперь я его видела, узнавала, я знала, какие у него способности, а также, откуда они происходят, что общего имеет со всем тем, что нас окружает. С горячим ветром, с игрой белых тополей, с гекконами, покоящимися между камнями и ожидающими того, чтобы проснуться, с летучими мышами, чьи ультразвуковые тона рисовали фиолетовые закорючки в воздухе. С морем, рыб которого я чувствовала, как они мечутся в тяжёлой, солёной воде. В отдельности этого жука невозможно постичь. У кого только могла появиться идея убить его, пронзить иглой и положить в раму под стеклом? Без нас он ведь вовсе не существовал, точно так же, как мы не существовали без него. Я связана с ним. Я важна для него. Я могу его остановить или поторопить, если захочу, но намного восхитительнее просто его оставить. Так, как он есть.

В течение нескольких часов, как мне казалось, я погрузилась в его организм, пока меня снова не коснулась музыка и я захотела посвятить себя ей, не покидая полностью жука.

Я уже всегда догадывалась, что песни Моби – это не только то, что слышишь. Когда я ставила их перед сном, их гармонии начинали течь по моим венам и переплетённым сосудам и формировались в глубокую, успокаивающую песню, которая порождала всё больше граней и наслоений. Теперь я видела эти наслоения перед собой, прикасалась к ним, и когда дула на них, они рябили. На низких слоях они звучали голубым - лазурным, кобальтовым, чёрно-синим, серо-голубым, бирюзовым цветами, тысячью оттенков, которые сливались друг с другом и снова разделялись. На высоких слоях они раздавались серебряным и светлым цветами, как туман, освещаемый луной. Между ними золотые нити. Я скользила по цветам, как будто парила в воздухе, и взяла с собой Тильманна. Зеркала ... нам нужно найти зеркала ... Рука об руку мы подошли к перилам лестницы.

На лестнице сидел Колин, свободно опираясь правой рукой о колено, левая нога вытянута вперёд, плечи расслаблены. Волосы спадают шёлковыми прядями на его затылок и пульсируют, также, как и природа вокруг нас. Его кожа светится ярче, чем застиранная рубашка; резко и чётко под ней очерчиваются скулы - должно быть его создал скульптор, самый одарённый во всех тысячелетиях. Когда он направил на нас свои глаза, чёрные, мёртвые зеркала превратились в алмазы, а черты его лица ожили и стали одушевлёнными. Он так невероятно красив. Нам нужно прикоснуться к нему. Обоим. Мы подошли, прижались.

Улыбаясь, я смотрела на то, как мужские руки Тильманна ощупывают волосы Колина и его щёки. Колин тоже заулыбаться, расслабленный и счастливый. Он ничего не говорил, но предоставил нам без слов свободу действий, наблюдая за тем, как мы медленно пытаемся постичь его и понять.

Я захватила его длинные, загнутые ресницы губами, на вкус они были как пудра и немного горькими и хотела попробовать блеск в пигментах его белой кожи. При этом наши с Тильманном рты коснулись друг к другу, так как он тоже целовал его, потом Тильманн опустил голову на плечо Колина, руки всё ещё обхватывали его шею, где рокот, исходящий из груди смешивался с голубым и серебряным цветами музыки ... музыка была написана для него, она ему подходила ... Я испытала глубокое умиротворение, зная, что он крепко держит Тильманна в руках, в то время как я всё ещё пыталась вникнуть в магию его лица и погрузиться в глубину его чёрных глаз, которые отталкивали меня, как трамплин.

Но потом голубой цвет музыки отступил к кружащим листьям тополей и остался там между ними, уступив место другой, большей, более сладкой и желанной силе. Мы одновременно повернули наши головы в сторону улицы, где ветер, закручивая пыль спиралью, поднимал её вверх. Ветер и её семенящие шаги, изящные и ловкие, при этом полные сил и воодушевлённые решительностью, которой мне самой так часто не хватало. Я едва могла дождаться того, что увижу её, встану напротив, хотя уже сейчас угадывала её очертания. Бархатная накидка волочилась по улице, как тело змеи, а лохматые, рыжие волосы развивались до бёдер, играли сами с собой, цеплялись друг за друга и снова разъединялись, но всё время сияли, как будто солнце никогда не заходило.

Мне хотелось увидеть её глаза. Пожалуйста. Пожалуйста приди к нам. Приди и спаси нас, возьми нас с собой в своё царство.

Когда она появилась перед нашими воротами, я не встала. Для этого нет причин. Я покажу ей своё почтение не тем, что бодрствую, а тем что сплю. Почему я никогда не видела, какая она захватывающе-безупречная и совершенная, почему никогда не хотела осознать того, что она может мне дать, если я только передам ей свои мечты? Конечно же Тильманн хотел увидеть её. Я тоже хотела. Весь страх, боль, заботы и неприятности, которые когда-либо меня умчали, ушли и больше не могли причинить вреда. На один сумасшедший момент я подумала, что снова лежу в животе мамы, свернувшись в клубок, защищённая от духов и демонов снаружи. В утробе матери, где могла быть сама собой, и никому ничего не была должна. Никаких ожиданий, никаких проблем, моя единственная задача - это спать и доверить себя её защите. Зачем мы вообще рождаемся? Почему не можем оставаться там, где чувствуем себя лучше всего? Что или кто может меня удержать от того, чтобы вернуться назад? Мне нужно только посмотреть ей глаза, в этот сладкий, манящие-зелёный цвет, начало всего живого и конец всего существующего, всего человеческого бремени ...

Я опёрлась рукой о ступеньку, желая завершить это и на коленях просить её прийти ко мне, но мои зрачки, словно сами по себе, двинулись в сторону и через застиранную ткань рубашки Колина заметили что-то, чего там не должно быть. Нет, этого не должно там быть и это не часть нас! Это неправильно!

Внезапно меня охватило беспокойство. Голубые полосы развеялись. Музыка больше не была мелодией, а сформировалась в визжащие, пронзительные высоты, которые начали спиливать мне кожу с плоти тонкими слоями.

Я правильно разглядела. У Колина под рубашкой оружие, острый, серебреный кинжал, с украшениями на ручке, азиатскими символами. Что это значит? Колин сидит слева от меня, и у него кинжал. Тильманн сидит справа, и у него нож. Здесь речь идёт вовсе не о Тессе. Не о том, чтобы убить её. Речь идёт о том, чтобы убить меня, меня! Колин хочет воткнуть мне в сердце кинжал, а Тильманн вынуть глаза и органы и пересадить их Тессе, они хотят забить меня, потому что я больше не нужна им, также, как и моей матери во сне, я больше ни для чего не пригодна, только ещё бремя и зло, потерявшая своё право жить. У них есть всё права сделать это со мной. Они должны! Они наконец поняли, что я такое. Я фурия, монстр, Эринии, движимая завистливым гневом и бесконечной яростью, они хотят избавиться от меня, меня! Музыка продолжала спиливать мне кожу с тела и с ужасом я увидела, что из-под неё проступают не кости, а чешуя, блестящий, серый слой чешуи, который покрывал меня от головы до ног и моя кровь застыла. Язык сам по себе раздвоился по середине. Он расщепился. Я больше не смогу говорить, позвать на помощь. Потому что, хотя я и злая, плохая, даже ядовитая, но хочу жить, я хочу жить вечно...

Я пронзительно закричала, когда Тильманн поднял нож, чтобы воткнуть его мне в грудь, но смогла в последний момент увернуться, потому что извивалась как змея. Моя упругая, чешуйчатая кожа свернулась на сухой листве, но потом снова вернулся страх за жизнь и крики, эти пронзительные, визгливые крики, которые я не чувствовала ни в моих лёгких, ни в горле, но которые заставили трястись всё моё удлинённое, подвижное тело пресмыкающегося.

Я больше не могла остановиться, хотя мне не хватало воздуха и мои раскосые глаза с их удлинёнными зрачками уже вылазили из орбит. В моей панике я откинула голову в сторону и посмотрела, шевеля языком, на Колина, который тоже вытащил кинжал из-за пояса и в свою очередь взял на себя командование над резнёй. Я обнажила ядовитые клыки, всё ещё крича и визжа, но он встал и выпрямился во весь рост. Его тень упала на меня, я смотрела на него, пытаясь спасти криками жизнь. Когда он вытянул кинжал высоко над головой, на его лице не проявилось не одной эмоции. Последний вечерний свет отразился на лезвие кроваво красным блеском. Но почему он замахнулся уже сейчас? Он ведь ещё не подошёл! Он хочет метнуть кинжал? Нет, его пальцы крепко держат рукоятку, в то время, как лезвие элегантной дугой двигается вниз, беззвучно и точно в цель, вниз, к собственному телу ... чтобы попасть в сердце, себе в сердце!

Снова я закричала, громче и пронзительней, чем кричала когда-либо в своей жизни, но он не отреагировал, он чуть ли не с удовлетворением смотрел на свою грудь, туда, где лезвие должно было погрузиться в его тело. Он хотел убить не меня. И не её. Он хотел убить самого себя!

Я бросилась вперёд, чтобы обвиться вокруг клинка и замедлить его скорость, даже если это будет последнем, что мне удастся сделать в моём сумасшедшем крике, но Колин опередил меня. Без малейшего звука острый наконечник проник в грудь. Голубоватая кровь хлынула бурлящим фонтаном в воздух и обрызгала мою чешую, я вдохнула её, глубоко вдохнула. Крик заглушило клокотание в горле. Кровь была ледяной. Моё тело мгновенно обмякло. Во мне распространилась тишина. Я безжизненно упала на землю и больше не двигалась. Только что я ещё не хотела умирать, теперь же это было единственным моим желанием. Быть мёртвой. Потому что Колин вонзил себе кинжал в сердце.