Почём грамм счастья?
Шрифт:
– Ах ты, негодник! Ты ещё надо мной издеваешься?!
«Вот тебе и на! – думал бедняга. – Юмора женщина не понимает!»
– Христофорос – умница! Умница! – пытался объяснить ей бедняга положение вещей
– Да, конечно!!! – язвительно отзывалась кира Параскевула. – Что же в тебе умного?
Тогда попугай перелетал на стопку книг и открывал одну, наугад. Садился прямо посреди текста. И, тыча носом в червячков, ворчливо объяснял:
– Наука, господа! Наука!
– Ох, уж эта мне наука! – вскидывалась кира Параскевула. – Все деньги, что были отложены на чёрный день, отдала на вашу учёбу. А будет ли от этого толк? Я Евстафиосу говорила:
Христофорос, надувшись, молчал. Он не любил, когда критиковали его хозяина, его Евстафиоса. И в знак протеста прятал голову под крыло.
Бедной Параскевуле так никогда и не довелось узнать, чем зарабатывают на жизнь учёные. Она умерла весной того же года от сердечного приступа.
Ну а Евстафиос с Христофоросом продолжали свою учёбу. И так сроднились, так изучили привычки друг друга, что стало совершенно непонятно: кто же к кому приспосабливается.
Просыпались они рано – в семь тридцать. И первым делом купались: юноша в ванне, попугай – в корытце. Потом завтракали. Юноша с удовольствием пил свой кофе. А попугай, звонко стуча клювом о тарелку, клевал просо.
Потом юноша уходил на лекции. А попугай удобно устраивался на подоконнике, дабы изучать прохожих и следить за порядком на Плаке.
Но особенно юноша и попугай любили вечера. Именно вечерами, долгими и оттого особенно приятными, они, вперившись в книгу, наслаждались вековой культурой. Часов в девять попугай сникал. Переставал отвечать на вопросы и сонно глядел перед собой.
Тогда юноша отправлял его на жёрдочку. А клетку накрывал тёмным платком. И тогда в доме наступала тишина. Тогда юноша включал компьютер и долго мелькали на экране формулы. И только под утро юноша отправлялся спать.
Так шли годы. Пролетали десятилетия. Юноша превратился в старика. Евстафиос стал зваться господином Видалисом. Студент стал знаменитым астрофизиком. Ну а Ара не менялся. И был красно–сине–зелёным, рассудительным и очень довольным своей жизнью попугаем.
Он любил и был любим. Разве в этом не заключается смысл жизни?! Словом, эти двое были счастливы. Однако всё чаще и чаще теперь Евстафиос стал говорить попугаю:
– Стареем, брат.
– Чушь! – пытался взбодрить его попугай.
– Да нет, это вовсе не чушь! Годы прошли как сон. Надо было в своё время прислушаться к маминым советам и жениться. Представь, сидели бы мы сейчас в уютном домике, а вокруг – резвятся дети.
– Чушь! Чушь! – настаивал Христофорос.
– Да и вправду – шумно. От дела отвлекали бы, – соглашался Евстафиос.
– Наука, господа! Наука! – напоминал о самом главном попугай.
– Будь у меня семья, ничего бы я не добился как учёный, – рассуждал Евстафиос. – Жена бы уж точно не дала бы мне возможности заниматься исследованиями. Никто не знает, о чём только эти женщины думают.
– Знает! Христофорос знает! – возражал попугай.
– Ну, если только ты и знаешь на всём белом свете! – со вздохом отвечал Евстафиос – Потому, что все остальные мужчины на Земле постоянно задаются вопросом, а ответа не находят. Женятся – несчастны. Не женятся – несчастны. Прямо загадка какая–то!
– Чушь собачья! – гнул своё попугай.
Лексикон его был беден. Но рассуждать–то он умел. И совсем неплохо.
– А я тебе говорю, что ничего мы о женщинах не знаем. Вспомни
хотя бы эту историю с Лелой! Кто мог бы подумать, что она способна на такое предательство? Присвоить себе мою научную работу…– Женщина – сосуд мерзости! – осторожно высказался Христофорос.
– Говорил я тебе, Христофорако, не смотри ты телевизор, только глупостей набираешься! Женщина – это загадка. И несчастен тот, кто не сумеет разгадать эту загадку. Вот я ведь не смог угадать предательства. И потому рана сердца так навсегда и осталась открытой.
– Философия! – фыркал Христофорос.
– Да, пожалуй!
Так в беседах проходили их дни. Они и раньше много рассуждали о жизни, о науке, о цивилизации. Ну а сейчас, они стали старее, а значит мудрее. Единственное, что мешало проявляться мудрости Христофороса во всей её силе – это страх расстроить Евстафиоса каким–нибудь неприятным рассуждением.
И если бы попугай мог говорить так же связно, как мыслить, он наверняка сказал бы Евстафиосу: «Ты мне друг. И нет на свете никого дороже тебя. Даже истина блекнет перед нашей дружбой!».
Но если он и не умел говорить так складно, то уж показать свои чувства мог предельно точно! Бедный Христофорос, он думал, что это сможет продолжаться вечно. Однако всё кончилось в одночасье.
Однажды за завтраком Евстафиос вдруг охнул, выронил из рук чашку с ромашковым чаем и уронил голову на стол. Напрасно Христофорос звал его по имени. Напрасно заглядывал ему в глаза. Евстафиос так и не проснулся.
– Караул! Караул! – кричал Христофорос диким голосом снова и снова.
На крик сбежались соседи. Евстафиоса похоронили честь честью. Явились сотрудники – учёные, произносили проникновенные речи. Прибежали бывшие студенты, смахивали непрошеные слёзы. Приехали с Тиноса племянники, принялись делить наследство.
– Господи, всю жизнь прожил, а добра не нажил, – сетовал племянник.
– Дом мы, конечно, продадим, – рассуждала племянница. – А барахлишко выкинем на свалку.
– Зачем выкидывать? – вскинулся её брат. – Можно позвать скупщиков. Может, что и заплатят. Вон книг–то сколько! Дядька–то наш академиком был, книги наверняка у него важные.
– Ну что ж, зови скупщиков! – согласилась сестра. – Как ты думаешь, сколько всё это может стоить?
Юнец сморщил лоб, подсчитывая.
– Я бы такой гадости у себя дома не завёл, – вынес он свой приговор.
Попугай только молча слушал, с каким презрением эти люди отзывались о его хозяине. И только возмущённо прятал голову под крыло.
«Хотел бы я знать, что это за вещь – племянники и откуда они берутся?!» – с презрением думал он.
Наутро пришли цыгане. Попугаю стыдно было слушать, как торгуются из–за каких–то копеек племянники его покойного хозяина. Они вопили, срывая голос, нахваливали товар, и под конец, просто осипли.
– Моё последнее слово, – важно произнёс цыган. – Пятьдесят евро за книги. Восемьдесят за мебель и посуду. Итого – сто тридцать. Получите!
– Сто пятьдесят. И попугая возьмите в придачу.
– А зачем мне ваш попугай? Его ещё и кормить надо будет. Сплошные убытки.
– Так он, вроде, говорящий…
– Докажи!
– Попка, скажи дядьке, как тебя зовут!
Христофорос взглянул на недотёпу–племянника с полным безразличием и озорно каркнул: «Кар–р–р», не хуже ворона.
– Да такое добро не дорого стоит! – сказал цыган.
– Капризничает он просто, – оправдывалась горе–племянница. – Попка, скажи нам своё имя!