Почём грамм счастья?

три одиночества

Его привезли ранним утром и отвели на заранее приготовленное место. Он устало приоткрыл глаза и задремал. Подремав, поел немного, ибо он не привык есть в одиночестве. И заснул снова. Вообще казалось, что его мало трогает перемена места. Он просто воспроизводил ежедневно программу, которой следовал несчитанное количество лет.

Только ел он без аппетита. Дремал, едва прикрыв веки. Прислушивался к голосам в доме с ленивым безразличием. И дело было вовсе не в том, что он постарел. Просто ему так много всего пришлось пережить за последнее время, что действительность вдруг потеряла для него всю прелесть.

Звали его Христофор Евстафьевич, и было ему лет за восемьдесят. Впрочем, никто этих лет не считал. Так, одни предположения. Не знал этого и сам Христофор Евстафьевич. И хотя он отлично помнил все события своей жизни, но считать годы так никогда и не научился. Было в его жизни и хорошее и плохое. Знал он и нужду и голод. Настигала его порой и крылатая Беда.

Впрочем, пока он был молод, все беды казались преходящими. И хотя были они не считаны, это не мешало им двигаться вперёд. Годы шли, Христофор Евстафьевич старел и уже с трудом переносил беды. Всё теперь было позади: сильные привязанности, робкая любовь и даже смерть близких ему людей.

Вдруг, после сорока, он снова почувствовал себя иностранцем. И жизнь стала казаться ему обузой. Дело в том, что родом Христофор Евстафьевич был из джунглей Амазонки. И когда родился на белый свет, звался вовсе не Христофор Евстафьевич, а Фью–Фить.

Во всяком случае, его мать дала ему именно это имя. И когда он, счастливый, здоровый и крепкий, летал по джунглям в поисках лакомств, ему и в голову не приходило, что есть на свете места, где лето на полгода уступает место холодной зиме. Что небо извергается иногда сухим белым дождём. Что живые существа в этих местах вынуждены бывают строить гигантские гнёзда из камня, чтобы прятаться там от зимы.

Тогда, кстати, он и говорить–то не умел. Во всяком случае, по–человечески. Зато среди семейства Ара считался большим интеллектуалом. Наверное, именно поэтому, он и сумел усвоить с такой лёгкостью один за другим человеческие языки.

Первым человеком в его жизни был чёрный мальчишка по имени Саад. Впрочем, как раз его Христофор Евстафьевич хотел бы помнить меньше всего. Но он помнил! Отчётливо помнил холод металлических решёток, преградивших вдруг для него простор вольной воли. И помнил он безразличие ловких чёрных рук мальчонки.

Если бы он тогда умел говорить на его языке! Сколько гадостей наговорил бы он этому жестокому мальчишке по имени Саад! К счастью для сорванца, Фью–Фить умел проклинать исключительно на языке Ара. И, о Боже, Великий Птичий Боже, Фиу–Фиу–Фить, как же он проклинал этого чёрного мальчишку!

Когда же он научился отличать ругательства на языке людей, они стали уже ненужными. Лишними были они в той атмосфере безудержного веселья, в которое он окунулся, составляя компанию греческому мальчику по имени Стасис (уменьшительно–ласкательное от Евстафиоса).

Жили они на Тиносе в районе Старой Паллады, в уютном белом домике на пригорке. И только что получивший новое имя Христофорос любил сидеть на каменных перилах веранды и смотреть на море. Смотрел с любопытством и даже с каким–то радостным изумлением.

Четыре раза в день в порт заходил корабль–гигант, возвещая о своём прибытии радостным рёвом. Тогда на причале собирались владельцы гостиниц, таксисты и родственники, чтобы встретить пассажиров. И грузили, грузили в мини–автобусы, такси и легковушки чемоданы и сумки, узлы и канистры. Передавали из рук в руки детей.

Христофор выворачивал шею, чтобы лучше разглядеть эту праздничную суету и высматривал в толпе своего Евстафиоса. Ах, вот он! Бежит! Бежит, а в руках – конверт. Он доволен. Христофор всегда знал, когда его хозяин бывает довольным.

Запыхавшись, Евстафиос взбежал по крутым каменным ступеням дома.

– Христофорако, – радостно закричал он, – мы едем учиться в Афины – я и ты! Я зачислен в Университет.

– Учиться! Учиться! – хлопая крыльями, кричал страшно довольный Христофорос.

– Ты рад, Христофорако? – спрашивал юноша.

– Христофорос рад! – распушив перья, подтверждал Ара. – Рад!

Он вообще любил говорить о себе в третьем лице единственного числа.

– Уж как мы с тобой заживём в Афинах! – захлёбываясь в призрачных мечтах, говорил Стасис.

Впрочем, несмотря на предательство любимой Стасиса, они действительно зажили чудесно. И мимо мчались вперёд самые лучшие, самые беззаботные годы в жизни Христофороса. Он сытно ел. Он с радостью заучивал забавные человеческие слова. Он внимательно присматривался к жизни людей. И становился мудрым.

Они поселились на Плаке в малюсеньком домике, окна которого выходили на Акрополь. Раньше Христофорос любил смотреть на море, ждать корабли из Афин. Теперь же он всё время рассматривал развалины акропольской громады, зыркал большим чёрным глазом на иностранцев в вытянутых майках и дурацких шортах.

– Культура, господа! Культура! – кричал он, бывало, призывая их к пристойности.

Они оборачивались и тыкали в него пальцем. Он вызывал у них восторг. Но слова его воспринимались ими буквально. Он был чудесной говорящей игрушкой. Они же вызывали в нём гнев. Ему не нравилась их одежда, их громкий разговор. Не любил он также шуршания разворачиваемых карт.

«Что ищут они в этих огромных мятых бумажках? Еду?» – ломал он себе голову.

Он не представлял себе, что такое карта. Зато знал, зачем люди заглядывают в книги. Стасис объяснил ему однажды, что в книгах заключается мудрость жизни.

И Христофорос, веря ему, заглядывал в эти самые книги, взобравшись юноше на плечо. В книгах было множество чёрных закорючек–червячков. И Христофорос полюбил исследовать их, поворачивая к книге свой правый глаз.

Так проходили годы. Стасис читал книги. Христофорос читал книги. Иногда попугаю попадались картинки. Иногда картинок не было. Но Христофорос честно продолжал изучение.

Стасис, между тем, окончил Университет и поступил в аспирантуру. Раз в месяц к ним приезжала мать Стасиса – кира Параскевула, привозила ученикам лакомства с Тиноса. Лакомства Христофорос любил. Параскевулу – не очень.

Она, Параскевула, была редкостной чистюлей. Дай ей волю, она бы и Христофороса выварила в чане со щёлочью. А то бы и в хлорке выдержала для уничтожения лишних запахов.

– Ах ты, неряха! – говорила она попугаю. – Смотри, все зерна из кормушки на пол рассыпал!

– Караул! Караул! – поддразнивал её Христофорос.