Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты

Гиоргис живо описывает, как изменился Менгисту, когда стал единоличным диктатором:

«И тут проявился подлинный Менгисту: мстительный, жестокий и самовластный… Многие из нас, тех, кто до этого разговаривал с ним, не вынимая руки из карманов, потому что он был один из нас, вдруг обнаружили, что перед ним следует стоять навытяжку и почтительно внимать ему. Раньше, говоря с Менгисту, мы обращались к нему «ты» (ante), теперь же мы поняли, что как-то незаметно переключились на почтительное «вы» (ersiwo). Он переехал в более обширный и роскошный кабинет во дворце Менелика, стал пользоваться машиной императора… Мы думали, что совершили Революцию во имя равенства, а получили нового императора».

Специфический вариант порочного круга, иллюстрациями которого могут служить и переход власти от Хайле Салассие к Менгисту, и переход от британского колониального управления в Сьерра-Леоне к диктатуре Сиаки Стивенса, кажется настолько необычным, что заслуживает собственного имени. Как мы уже упоминали в главе 4, немецкий социолог Роберт Михельс назвал подобную схему «железным законом олигархии». По словам Михельса, внутренняя логика олигархических режимов — а на деле всех организаций с олигархической структурой — такова, что их институты самовоспроизводятся не только пока у власти пребывает одна и та же элита, но даже когда власть переходит к совершенно новым людям. Однако Михельс, возможно, упустил из виду, что история, по словам Карла Маркса, всегда повторяется — в первый раз в виде трагедии, во второй — в виде фарса. И дело не только в том, что многие постколониальные лидеры Африки перебрались в те же резиденции, ставили на должности тех же людей, практиковали те же способы управления рынком и изъятия ресурсов, что и колониальные власти или монархи предшествующего периода, — было и кое-что и похуже.

Конечно, выглядело фарсом, когда пламенный борец с колониализмом Стивенс занялся покорением того же народа менде, который пытались подчинить себе и англичане; когда для контроля над внутренними областями страны он стал опираться на тех же вождей, что назначили британцы; когда он управлял экономикой ровно теми же методами, что и колониальные власти, — экспроприировал доходы фермеров, ограничивал свободу торговли, монополизировал добычу алмазов.

Конечно, выглядело фарсом — но пополам с трагедией, — когда Лоран Кабила, поднявший армию Заира на борьбу с диктатурой президента Мобуту, пообещавший освободить народ и положить конец удушающей коррупции и репрессиям, сам установил режим столь же коррумпированный и, возможно, столь же жестокий. И уж точно выглядело фарсом, когда Кабила попытался установить собственный культ личности по образцу культа Мобуту.

Разве не выглядит фарсом, что сам режим Мобуту опирался на нещадную эксплуатацию населения в гораздо большей степени, чем веком ранее Свободное государство Конго — колония бельгийского короля Леопольда? Фарсом, конечно, было и то, что марксист Менгисту поселился во дворце, едва не провозгласил себя императором и обогащался сам и давал обогащаться своей свите совершенно так же, как этот делали Хайле Селассие и другие императоры прежних эпох.

Эти фарсы, возможно, даже еще более трагичны, чем трагедии, которым они пришли на смену, — и не только из-за крушения надежд, порожденных переменами. Стивенс, Кабила, да и многие другие правители Африки начали свою карьеру с убийств политических оппонентов и просто невинных граждан. Диктатура Менгисту и политика Дерга привели к периодически повторяющимся вспышкам голода на плодородной земле Эфиопии. И вновь история повторялась, но в крайне извращенной форме. Именно голод в провинции Волло в 1973 году и полное равнодушие императора к этой проблеме послужили поводом для консолидации оппозиции и последующего переворота. Но Хайле Селассие был, по крайней мере, просто безразличен — Менгисту же рассматривал голод как политический инструмент для ослабления оппозиции. Итак, повторение истории для граждан Эфиопии и большинства стран Черной Африки было не только фарсом, не только трагедией — это был настоящий фильм ужасов.

Сущность «железного закона олигархии», этой специфической черты порочного круга, состоит в том, что новые лидеры берут верх над старыми, обещая радикальные изменения, но в результате все остается на своих местах. В каком-то смысле «железный закон олигархии» сложнее понять, чем другие версии порочного круга. В устойчивости экстрактивных институтов на американском Юге или в Гватемале есть ясная логика: одни и те же элиты продолжают управлять экономикой и политикой в течение столетий. Даже несмотря на серьезные потрясения, как это было в случае с плантаторами-южанами после гражданской войны, власть подобных элит остается непоколебленной, и они в состоянии сохранить и воссоздать привычную систему экстрактивных институтов и вновь извлекать выгоду из нее. Но как понять того, кто пришел к власти во имя радикальных изменений, если он также начинает воспроизводить прежнюю систему? Ответ на этот вопрос еще раз демонстрирует, что мощь порочного круга куда более серьезна, чем это может показаться на первый взгляд.

Не все радикальные изменения обречены на провал. Славная революция была одним из таких успешных переворотов, и политические реформы, последовавшие за ней, возможно, являются наиболее важными за последние две тысячи лет. Французская революция была еще более радикальной, она привела к хаосу, политическому насилию и воцарению Наполеона Бонапарта, однако по ее окончании старый порядок воссоздать не удалось.

Возникновению сравнительно более инклюзивных политических институтов после Славной и Французской революций в наибольшей степени способствовали три фактора. Первый — это появление класса торговцев, желавших расчистить дорогу для созидательного разрушения, от которого они могли бы получить выгоды; эти «новые люди», ключевые фигуры революционных коалиций, не желали построения очередной системы экстрактивных институтов, которую они снова вынуждены были бы кормить.

Второй фактор — это сама природа широкой коалиции, сформировавшейся как в Англии, так и во Франции. К примеру, Славная революция была не путчем, организованным узкой группой заговорщиков ради специфических узких интересов, а обширным общественным движением, опиравшимся на купцов, промышленников, мелких дворян и другие политические группы. То же самое верно и в случае с Французской революцией.

Третий фактор коренится в истории английских и французских политических институтов. Именно они представляли собой базу, на которой могли расти и развиваться новые, более инклюзивные политические режимы. В обеих странах существовали традиции парламентаризма и разделения властей, восходящие в Англии и Франции соответственно к Великой хартии вольностей и Собранию нотаблей. Более того, в обоих случаях революции случились на пике исторических процессов, которые к тому моменту и так уже ослабили силу абсолютистстких или стремящихся к абсолютизму режимов. В обоих случаях существующие политические институты затрудняли новым правителям или узкой группе элиты доступ к контролю над государством, к узурпации экономических благ и установлению прочной и бесконтрольной политической власти. Правда, в ходе Французской революции небольшая группа якобинцев во главе с Робеспьером и Сен-Жюстом все-таки смогла захватить такую власть, и последствия этого были ужасны, однако это было временным явлением и не помешало созданию впоследствии более инклюзивных институтов.

Вся эта картина сильно отличается от ситуации, сложившейся в обществах с долгой историей крайне экстрактивных экономических и политических институтов и неограниченной властью верховного правителя. В таких обществах не могло появиться ни нового влиятельного класса торговцев или предпринимателей, готовых поддержать (в том числе и финансово) сопротивление существующему режиму, чтобы открыть дорогу для более инклюзивных экономических институтов; ни широких коалиций, которые создавали бы препятствия на пути к единоличной власти для любого из их собственных участников; ни политических сдержек, которые помешали бы новым правителям узурпировать власть.

Как следствие этого, Сьерра-Леоне, Эфиопии и Заиру значительно труднее было сопротивляться порочному кругу, начать движение в направлении инклюзивности. В этих странах не сложилось и традиционных (или исторически утвердившихся) институтов, которые могли бы ограничить власть правителя. В свое время подобные институты существовали в некоторых регионах Африки, а некоторые из них, например в Ботсване, пережили колониальную эру. Но в Сьерра-Леоне такие институты были гораздо менее развиты и на всем протяжении своего существования находились в тени системы «непрямого правления». То же самое можно сказать и о других британских колониях в Африке, будь то Кения или Нигерия. В Конго исконные местные институты были практически уничтожены бельгийскими колониальными властями и автократической политикой Мобуту.

Во всех перечисленных странах не было и «новых людей» — торговцев, предпринимателей или промышленников, которые поддержали бы новый режим и потребовали гарантий прав собственности и уничтожения старых экстрактивных институтов. Совсем наоборот: можно сказать, что в результате действия экстрактивных экономических институтов ни бизнесменов, ни эффективных управленцев в этих странах практически не осталось вовсе.

Международное сообщество было уверено, что обретение независимости африканскими странами повлечет экономический рост, которому будет способствовать государственное планирование и поощрение частного сектора. Но никакого частного сектора в бывших колониях попросту не было — если не считать сельских областей, население которых не было представлено во власти, а потому пало первой ее жертвой. А обладание этой властью — и это, возможно, важнее всего — в большинстве случаев сулило огромные барыши. Поэтому власть не только привлекала самых беспринципных деятелей наподобие Стивенса, но со временем превращала их в настоящих чудовищ. Ничто не могло разорвать порочный круг.

Негативный отклик и благотворная обратная связь

Богатые страны богаты в конечном счете потому, что им удавалось развивать у себя инклюзивные институты в течение примерно последних трех столетий. Эти институты все более укреплялись благодаря процессу благотворной обратной связи. Поначалу довольно шаткие и только в весьма ограниченном смысле инклюзивные, они тем не менее запустили тенденцию, в результате которой степень их инклюзивности постепенно увеличивалась. Английская демократия началась не со Славной революции. Вовсе нет — в 1688 году лишь малая часть населения получила формальное представительство. Но гораздо важнее то, что стержнем революции был плюрализм. Когда этот плюрализм упрочился, начался процесс становления все большей инклюзивности, и этот процесс не был легким и беспрепятственным.