Почему языки такие разные. Популярная лингвистика
Шрифт:
Да, такие языки есть. Это не просто языки, которые любят сложные слова (как немецкий или венгерский), — это языки, в которых сложные слова такие длинные, что они сами по себе могут образовать целое предложение. Например, вместо:
Пошел дождь —
в таких языках будет сказано нечто вроде:
Дождепошло, — а вместо:
Сильный дождь прошел над лесом — Лесосильнодождепрошло.
Пожалуй, ни в русском, ни в других европейских языках ничего похожего не встретишь — а ведь до сих пор нам как-то удавалось находить если не точно такие же, то хотя бы похожие примеры.
Называются такие языки с длинными словами-предложениями тоже длинно — инкорпорирующими (это название происходит от латинского глагола со значением "вставлять, внедрять" — одни слова в них как бы внедряются в другие).
Инкорпорирующие языки не такие уж редкие — к ним относится
Итак, слова там длинные, потому что складываются друг с другом. Но ведь русские слова тоже складываются — паровоз, быстроходный и даже Мосавтолегтранс. И в древнегреческом, и в санскрите, как мы уже говорили, тоже было много сложных слов. Но всё дело в том, что сам способ словосложения в инкорпорирующих языках совершенно другой. Во-первых, и в русском, и в других индоевропейских языках сложные слова — прежде всего существительные или прилагательные, но не глаголы. Невозможно представить себе русское слово паровозить, быстроходить, рукомоить (при том, что в русском языке есть, например, слово рукомойник) или глазомерить (хотя есть слово глазомер). Наоборот, в инкорпорирующих языках сложные слова — это как раз глаголы, потому что получаются эти слова так. Есть исходная ситуация, о ней и обо всех ее участниках мы хотим что-то сообщить. Как мы знаем, ситуацию обычно называет глагол, а ее участников — существительные, помните:
Старик ловил неводом рыбу.
Так вот, в инкорпорирующих языках глагол (он же название ситуации) как бы вбирает в себя, "внедряет" всех участников ситуации — и предложение превращается в одно слово-глагол, что-то вроде старико-неводо-рыбо-ловилось. Впрочем, от слова-глагола часто отделяется подлежащее, но уж все остальные участники ситуации приклеиваются к нему прочно. Получается предложение всего из двух слов:
Старик неводо-рыбо-ловил.
Понятно, что всяческие местоимения и прилагательные (быстроловил, большерыболовил, рыбомнеловил и т. п.) вставляются туда же. Поэтому все эти не существующие в русском глазомерить или рукомоить — как раз очень похожи на корякские или эскимосские слова. Вместо русского: Я мою руки — эскимос, коряк или индеец-ацтек может сказать коротко и ясно одно слово: Рукомою. (Недаром все индейцы в романах такие немногословные: им легко — одно слово сказал, и уже целое предложение.) Конечно, языки с инкорпорацией не обязывают говорящих всегда выражать свои мысли так кратко (можно было бы еще сказать — так односложно, но в данном случае, пожалуй, правильнее было бы — так однословно); во всех этих языках остается возможность строить нормальные (с европейской, конечно, точки зрения) предложения, но используется она говорящими на этих языках довольно редко, и только в особенных случаях. Инкорпорация же является для них обычным способом говорить (и, наверное, думать?).
Еще одно важное свойство слов в инкорпорирующих языках — то, что все морфемы в них, на наш с вами взгляд, оказываются "в перепутанном порядке". Ведь существительные-то в них не просто присоединяются к глаголу, как это происходит в тех сложных словах, к которым мы привыкли. Нет! Существительные именно "внедряются", "вклиниваются" в глагольную словоформу, обычно куда-нибудь в середину, так что, например, показатели времени глагола оказываются перед существительным, а показатели вида или лица — после. Так что эскимос на самом деле скажет даже не что-то вроде выруиомылибы, а скорее уж что-то вроде бывылирукомы. Представляете?
Но и это еще не все трудности инкорпорирующих языков. Во многих из них (особенно это касается языков индейцев) на стыках морфем происходят чередования не менее сложные, чем, скажем, в русском языке. То есть существительные не просто вклиниваются в середину глагола, но их еще и узнать после этого нельзя!
8. Кое-что еще о швах и языке санскрит
Когда (в разделе 5) мы говорили о "морфемных швах", то мы имели в виду, конечно, те швы, которые проходят внутри слова. В фузионных языках морфема, соединяясь с морфемой, вызывает многочисленные изменения у своих соседей и изменяется сама. Но после того, как морфемы образуют словоформу, с этой словоформой в предложении уже никаких изменений не происходит. Словоформы соседствуют друг с другом вполне мирно — например, если в русском языке слово кончается на гласный — о, то, какое бы слово ни шло за ним следом, окончание предыдущего слова не изменится. Можно сказать, что в русском языке очень требовательные морфемы, а вот словоформы — неприхотливы так же, как морфемы в агглютинативных языках.
Но не все языки устроены так. Некоторые идут гораздо дальше в своей требовательности. Вы помните — когда возросло стремление
морфем сцепляться друг с другом, получились инкорпорирующие языки. А что будет, если возрастет их требовательность друг к другу? Если уже не морфемы, а целые словоформы станут сверх-придирчивыми соседями?Это тоже путь к образованию языков со сверхдлинными словами. Например, таких, как хорошо знакомый нам санскрит. Правда, про любовь санскрита к сверхдлинным словам мы еще не говорили. Но надо знать, что это — одно из самых известных его свойств.
Итак, в санскрите "швы" (и еще какие!) возникают не только внутри слова между морфемами: часто так крепко "сшиваются" между собой начало следующего и конец предыдущего слова, что трудно бывает сказать, где начинается одно и кончается другое. Например, если санскритское слово кончается на а следующее за ним начинается на о-, то при слиянии этих слов на месте сочетания — ia оказывается — уа- (читается как русское "я"); если санскритское слово кончается на гласную, — например, на — о, а следующее начинается на такую же гласную — тоже на а-, то эти гласные как бы стягиваются в одну долгую (в санскрите, как и во многих других языках, есть долгие и краткие гласные), а если слово кончается на — а, а следующее начинается на;-, то на стыке и вовсе оказывается — e- (это вместо — ai-!). В последних двух случаях граница между словами исчезает совершенно — в точности как граница между морфемами в русском слове печь, которое мы обсуждали раньше. Надо сказать, что санскрит вообще чрезвычайно знаменит своими чередованиями — не только на стыках слов, но и на стыках морфем тоже, — настолько они сложные и запутанные. Например, есть санскритское слово bodha "пробуждение"; оно образовано от глагола с корнем bodh-, который значит "пробуждать". От этого же глагола с помощью суффикса — ta можно образовать причастие со значением "пробужденный" — но выглядеть это причастие будет вовсе не так, как можно было бы ожидать (bodhta), а совсем по-другому. Во-первых, суффикс — ta потребует, чтобы в корне изменился гласный — с — о- на — u-. Во-вторых, на стыке морфем произойдет следующее: глухой согласный — t- потребует, чтобы стоящий перед ним звонкий придыхательный — dh- стал непридыхательным, a — dh- в ответ на это, наоборот, превратит — t- в звонкий и к тому же придыхательный — dh-. Таким образом, — dh- + — t- = — ddh-, и в качестве причастия мы получим слово Buddha (читается по-русски Будда); это имя, данное принцу Сиддхартхе Гаутаме, основателю учения буддизма (и значит оно — "Пробужденный" или "Просветленный"), Не думайте, однако, что вы уже знаете всё о санскритских причастиях. Возьмем другое знаменитое санскритское слово — yoga (читается "йога"), буквально — "соединение; сосредоточение". Оно образовано от глагола с корнем yuj- ("йудж") "сопрягать, соединять"; причастие от этого глагола (с тем же суффиксом — ta) будет выглядеть уже как… yukta. В этом случае потребовалось, чтобы — j- перед — t- изменился в — g-, а потом этот звонкий звук оглушился. И вот, если поставить рядом слова buddha и yukta — трудно с первого взгляда определить, что перед нами одна и та же глагольная форма.
Надеюсь, теперь вы хоть немного представляете себе степень сложности чередований в санскрите. Для них с древнейших времен есть даже специальное название — сандхи, а придумали его индийские ученые-грамматики не менее двух с половиной тысяч лет назад, когда стали подробно описывать грамматику санскрита (это нужно было для того, чтобы как можно точнее произносить и понимать древние священные гимны, написанные на этом языке). Они, можно сказать, открыли сандхи в языке санскрит — так же, как древние астрономы открывали звезды и планеты. И так же, как многими открытиями древних астрономов люди пользуются до сих пор, лингвисты до сих пор пользуются прекрасными древними грамматиками санскрита, где подробно описаны сандхи. А само слово "сандхи" из узкой области санскритоведения вошло в современную лингвистическую науку и стало общенаучным термином, так что статью под названием "О некоторых типах сандхи в ацтекском языке" с удовольствием примут в любой лингвистический журнал. А вот если вы напишете статью под названием "О некоторых типах сандхи во вьетнамском языке", то редколлегия, пожалуй, будет сильно удивлена. Если вы внимательно читали эту главу, вы, наверное, догадаетесь, почему так произойдет.
Сандхи, как говорилось в древних грамматиках, бывают внешние и внутренние. Внутренние — это те, которые происходят на стыках внутрисловных морфемных швов (как в слове "Будда"), а внешние — между словами, и, как мы говорили, яркой особенностью санскрита являются именно они, внешние сандхи. Значит, в санскрите много сложных слов? Да, очень много. И чем дольше санскрит жил, тем больше говорящие на нем использовали этот способ образования слов — словосложение, точнее даже — словослияние. В поздних санскритских текстах складывалось несколько слов сразу — четыре, пять и даже больше, в общем-то, можно сказать, что целое предложение становилось словом. Похоже на эскимосский или корякский? И да, и нет — потому что в санскрите, в отличие от инкорпорирующих языков, предложение-слово получалось в основном не глагольное, а именное. Таким образом, древний индиец говорил что-нибудь вроде: