Почта святого Валентина

Он представлял себе маленькую женщину с большим животом в коридоре, забитом раскаленной пылью. Человека в белой рубашке на подоконнике тридцатого этажа: еще три часа назад тот поднимался в лифте и улыбался при мысли о предстоящем вечером свидании, а теперь, обмороженный ужасом, должен за пару секунд выбрать, какой смертью умереть. «Там ведь могли быть мусульмане. Десятки мусульман. Неужели так просто отправить в ту же топку и своих? Впрочем, какого человеколюбия можно ждать от самоубийцы?» Вот оно! Именно это и было страшнее всего. Как оценить чужую жизнь, если ни во что не ставишь свою? Жажда жизни — не только эгоистический инстинкт, не безвольное цепляние за соломинку. Жажда жизни — благодарность Богу, согласие с его творением, приятие его даров. Если человеку не жаль своей жизни — это и есть настоящий и окончательный атеизм.

А раз такое возможно, нет никакой разницы между гением и бездарностью, между кропотливым корпением и сивушным плевком в потолок. Для чего память, слава, зачем витражи, сады и мороженое? Шахидам без разницы, что взлетит на воздух — Саграда Фамилия или городская свалка. Хотя нет — взорвать собор даже интересней. В глазах человека, которому не жаль своей жизни, абсолютно не важно, создал ты шедевр или подтер перо бумагой. И тем более жив ты или размазан по стене.

Но как можно запретить наплевать на собственную жизнь? Кто может привязать нас к ней? Государство? Милиция? Страх? Любовь? Какие санкции применить к самоубийце? Пожизненное заключение? Электрический стул? Оказалось, на инстинкте самосохранения держится весь мир. Если люди не станут беречь себя — да, хотя бы только себя — от болезней, страданий, смерти, ничего не получится: ни истории, ни цивилизации, ни религии. Кому придет в голову заботиться об архитектуре или хотя бы о собственных штанах, если жизнь не нужна!

Под вечер позвонила Елизавета Дмитриевна:

— Илюша! У тебя все в порядке?

— Даже не знаю. А то, что происходит в Нью-Йорке, — это у меня?

— Какой ужас творится! Вроде никого из наших в Америке сейчас нет?

— Наши, не наши… Нет никаких ненаших.

— Просто кошмар. Как можно так жить? Илья!

— Ну что?

— Обещают дожди, похолодание. Будь любезен надевать кашне.

4

Стемнин не звонил друзьям: боялся заговорить с кем-то, кто расстроен и растерян меньше его.

«Почта» меж тем приступила к работе. Разумеется, сообщения о теракте в Нью-Йорке заслонили все остальные новости. Поэтому редкие отклики об открытии «Почты» воспринимались, как неуместные хлопки винных пробок во время артобстрела. Но что делать? Свадьба Гоши и Нюши должна состояться при любой политической ситуации. Да, свадьбы, дни рождения, первые свидания, ссоры, юбилеи — все будет идти своим чередом. Даже если бы взрывы случились в Москве. И как это ни странно, Стемнин теперь обязан думать именно об этой несмолкающей музыке продолжения рода, сексуального притяжения, эгоизма и тщеславия.

Ответ от Вари пришел в среду. Забавно, Стемнин его даже не ждал.

«Здравствуйте, — писала Варя, даже не обращаясь по имени. — Простите за задержку. Мы можем исполнить любую музыку из нашего репертуара. Если нужно подготовить что-то другое, можно обсудить. Правда, на подготовку понадобится больше времени и плата будет выше. Файл с нашей программой присоединяю.

С уважением, Варвара Симеониди.»

Под ее именем значилось название квартета и номер телефона. Обычное деловое письмо. Ни малейшего отклика на всю стемнинскую лирику. По-другому и быть не могло. Правда, там было слово «обсудить», а еще номер телефона. Скорее всего, просто автоматическая подпись — так многие делают. Но вдруг это было приглашение, еле заметный кивок? Вообще-то это не так уж важно: телефонные разговоры — не его конек. Фамилия у Вари оказалась такой же красивой, как она сама. Стемнину показалось, что от имени исходит аромат, как от ее пушистых волос.

5

— Илья Константинович! Вы на месте? — звонила секретарша Яна (конечно, на месте, раз она с ним говорит). — Спуститесь к нам, пожалуйста.

Веденцов был мрачнее гуталина.

— Катастрофы… Одни катастрофы! Все горит, все взрывается… Только что-то поднимешь, тут же обязательно случится п…ц. Хоть на Южном полюсе — все начинают с ума сходить.

— Вы про Нью-Йорк?

— Про Хуёрк! Мы в другом полушарии, у нас своих дел мало? — чувствовалось, что каждое новое сообщение про теракты приводило Веденцова в бешенство.

— А вы думаете, не надо обращать внимания?

— Надо о живых думать. Вот, столпились все, е…ла раззявили. Шоу, б…, интересно всем. Я триста штук баксов выкинул! Куда? Зачем?

Понять Веденцова было можно. Деньги, бизнес — не просто колонки цифр. Это еще способ чувствовать свою удачу, силу, талант. Но понимание не смягчило Стемнина. Казалось, Валентин только что доказал, какой он бездушный паук и тем самым обрек себя на справедливое наказание. Сегодня надо сочувствовать человечеству. Сегодня мог случиться конец света, если уже не случился. Следовало откликнуться на это. Собрать всю доброту, все сочувствие выживших. Так или иначе, нельзя оценить гибель тысяч людей как обычную помеху бизнесу.

А может, Стемнин просто подловил Валентина и обрадовался, что своей низостью тот заслужил и накликал другую — низость самого Стемнина? Ведь именно в этот момент он сказал себе: «Значит, все правильно. Так и надо».

Впрочем, Стемнин и сам не мог больше слушать про небоскребы. Не мог вместить в себя столько невыносимого. И перестать думать не мог. Вдруг в какой-то момент ему пришло в голову, что сила творчества и жажда разрушения имеют общий исток, толкаются на одном перекрестке. Нет злых и добрых людей, а есть только шаг на распутье. «Не стоит обижать гениев, не загоняйте их в угол — так будет лучше для всех. Похлопайте им, хотя бы улыбнитесь, это же нетрудно. И они будут выращивать сады, раскрашивать сны и вразумлять неразумных. За всех, кого не признали, отвергли и обидели, кто-то рано или поздно ответит».

Неожиданно Стемнин сказал:

— Мне мало писем. Пустите меня в другие отделы! Я тоже могу придумывать сценарии, у меня есть воображение, не хуже чем у других.

— Какой-то вы сегодня агрессивный, Илья Константинович. Пили кофе?

— У меня кофе в крови. Мои мысли из чистого кофеина.

— Лишь бы не из героина. Хотя тогда вы бы стоили подороже. В какой отдел хотите?

— Во все. Завалите меня работой, а то я улечу на какой-нибудь астероид.

Вероятно, про себя Веденцов сказал: «Ну и лети», но вслух произнес: «очень хорошо» и вызвал секретаршу Яну.

Секретарша вплыла с видом эротической галлюцинации.

— Так, Яна. Всем руководителям департаментов и отделов «Почты» сообщить, что вот он может быть задействован как сценарист и разработчик по любому проекту.

— Хорошо. Звонили из Министерства природных запасов.

— Ресурсов! Неужели трудно запомнить? Идите.

Яна выплыла, равнодушно вильнув превосходным задом.

— Илья Константинович! По поводу писем…

В кабинете пахло кожей и озоном. Ароматы высших сфер. Наконец-то стало понятно, для чего был вызван Стемнин.

— Тут вот что. Мы немного… — Валентин подбирал нужные слова, стараясь оттеснить вертевшиеся на языке. — У нас с девушкой возникли небольшие разногласия. Надо бы сделать правильный шаг, как-то смягчить. Ну, вы понимаете.

Ага, поругались. Хорошо. Может быть, она уже дала ему от ворот поворот?

— Она что-нибудь вам написала?

— Нет, писем не было уже неделю.

— А вы что-то писали сами?

— Да. «Возьми трубку, пожалуйста».

С приятным ощущением тайного всеведения Стемнин поднимался к себе, долго устраивался в кресле. Глубоко вздохнул. Отсвет от окна лежал поверх венецианской гравюры, точно еще одна, не всем видимая картина.