Почти последняя любовь

– Обними меня.

– Я уже обнимаю…

На асфальте лежала тончайшая пелена льда. Лужи сжались, а потом так и застыли.

– Помнишь, прошлой весной магнолии?

Он наморщил лоб.

– Ах да. Они же у меня под окнами.

– Я их увижу еще?

– Ты их все время видишь…

Стало темнеть. Вытянув шею, фонари наклонились над дорогой. Ветер ехал в автобусе и смотрел в окно.

– Ты вчера ела мед.

– Как ты знаешь?

– Он до сих пор у меня на губах…

Подморозило. Воздух стал синим. Собака заскулила и легла на картонку спать.

– Я не могу тебе позвонить.

– Знаю.

– Я не могу без тебя жить.

– Ты должна жить…

* * *

Парк насквозь пропитан январем.

Отдыхают старые качели

Остановка

близко, за углом.

И трамвай проехал еле-еле.

Вот зима уселась за рояль.

И играет просто, лишь по белым.

Ты не смотришь на меня, а жаль.

Я тебе понравиться хотела.

Спит на ветке толстый воробей.

А, проснувшись, прыгнул прямо в лужу.

Я тебя встречаю у дверей.

Может быть, по-детски, неуклюже.

Парк молчит. Он словно неживой.

Лишь зима играет сонатину.

Я живу как будто бы с тобой.

Только почему-то ветер в спину.

…Это была трудная зима. В небе образовалась дыра, и оттуда радостно и беспрепятственно валил снег. Люди надели валенки. Снегири насунули шапки. В каждом дворе стояла кривобокая снежная баба. Какая-то птица повадилась отъедать ей нос. За морозом не было видно воздуха. Но пришел Николай…

На кухне доходил пирог с сыром. Тонко пахло кислой капустой, огурцами из бочки и помидорами. Желтые свечи дразнились, у кого длиннее язык.

– Привет. К тебе невозможно доехать. Разве что на санях.

– Ты голодный?

– Как никогда.

Через минуту он, в домашних джинсах и теплых тапках, жевал с закрытыми глазами. С помидоров стрелял сок. Маленькие грибочки вкусно хрустели, и таял пирог. Они пили домашнее вино. Она – много, а он – чуть– чуть. А когда на кухне стало жарко – зашли подарки. У него была большая, с вертикальными полосками, коробка. У нее – маленькая, пахнущая модными духами…

У Любви бывают мигрени. Иногда ей холодно. Иногда ей хочется умереть… Но сильная любовь умеет терпеливо пережидать. Слабая – нервно закрывает дверь перед самым носом.

У нее иногда, от слабости, кружится голова. А от жажды пересыхает во рту. Она не может безостановочно смеяться. И тогда плачет, глядя на жидкий дождь.Любовь – это и одинокий вечер, и молитва, и безусловная вера. Это – и вдруг случившаяся простуда, сложное настроение и чай, выпитый из одной чашки. И кто не принимает оборотную сторону Любви, тот не может принять всю Любовь.

…Он болел… Она звонила и читала ему стихи

Увези меня к морю, хоть на день, хоть на час.

Я не скрою, конечно, денег мало у нас…

…У него был чужой голос, охрипший до колен. А между ними – тысяча километров.

У бесконечной зимы порвался календарь. Никто не знал, сколько еще? И нос, в придачу, потек. Так что под крышами только с носовым платком.

– Что болит?

– Душа. Очень сильно. Скучаю.

– Спасибо тебе.

– За что?

– Ты показал, как болеют настоящие мужчины.

По трубам, как по сосудам, бежала вода. Рядом – холодный пол. В углу выросла паутина. Она брала в руки пылесос, а руки падали вниз.

Он болел. Уже три дня. В коридоре не было света, и она билась об стены. Кто-то стучал молотком. Некстати… И некстати этот выходной… Она расправила юбку. Хотела его укрыть. Ткани не хватило.

Полночь. Выпит барбовал, валидол и корвалол. Впустую. Сна нет.

– Дорогой, ты не видел мое сердце?– Видел. Оно у меня в груди…

Он болел неделю, а казалось – вечность. Проснувшись ночью в мокрой рубашке, услышала его зов. Ему нужны были силы. Она закрыла глаза и провалилась в медитацию…

И увидела его, стоявшим на вершине горы. Повсюду лежал снег, и воздух поскрипывал на вдохе. Твердые, как мороженое, облака можно было достать, лишь подняв вверх руку. Он молча созерцал мир. И только ветер стоял напротив, так же широко расправив плечи. И только ярко-синее небо смотрело не мигая, в упор.

Одиночные вскрики ястребов нарушали тишину. Суровые горы окружали со всех сторон. Они были его братья. Они наблюдали жизнь тысячи лет.

Он был безумно красив. Солнце, подперев руками голову, любовалось им.

И весь мир принадлежал ему. И весь мир был у него внутри. Падали звезды, с опозданием в сто лет, белые лепестки снега водили хоровод. И повсюду пахло раем…

…Она сделала глубокий вдох и открыла глаза. Она знала, что вдохнула в него здоровье……А потом стали сниться странные сны… Она просыпалась и продолжала по ним двигаться. И уже было непонятно, где заканчивается явь…

Приснился бы! Хоть мельком, в кои-то раз…

Как странно явь господствует над нами,

Что снятся нам обидевшие нас

И никогда – обиженные нами.

Из гордости… не снятся нам они…

Чтоб нашего смущения не видеть…

А может быть, чтоб, боже сохрани,

Нас в этих снах случайно не обидеть!

Ирина Снегова

…В дверь постучали. «Меня нет», – решила она и выключила свет.

Постучали еще. Громче. Она встала и распахнула дверь. На пороге стояли сны… Разные… Один был детский, в панамке, второй что-то доставал из кармана и ел, а третий – стоял спиной. Спина была раздавшаяся от плаванья и очень знакомая.

– Ну так мы войдем? – спросили сны.

– Нет. Только Он…

…Этот сон она выбрала, заказала, создала сама. Еще в сентябре… Она его даже задувала в шарик вместе с Воздухом.

Острова… Доминикана… Он только вышел из воды. Время осталось в песочных часах. Их давно никто не переворачивал. На белом песке разлеглись бусы. Она их сняла вместе с купальником. Мокрые волосы пыталось высушить солнце. Безуспешно. Он снова понес ее в воду…

…Луна только что искупалась и, умытая, поднялась вверх. Они шли вдоль пляжа и слушали Карибское море. Он целовал ее соленое плечо, и оно становилось сладким. Куба по-соседски махала рукой. Огромные пальмы казались чудовищами. Красные деревья ночью были просто деревьями. А где-то, далеко в океане, киты-горбачи готовились в путь…

… Кто-то больно тряс за плечо.

– Вставай, – сказали сны. – Закрой за нами дверь.

Острова так и остались только снами…

И она стала завидовать Тамаре, о которой он когда-то нехотя рассказал…

1974 год. Лето. Крым

В чем отказала я тебе, скажи?

Ты целовать просил —

я целовала.

Ты лгать просил, —

как помнишь, и во лжи

ни разу я тебе не отказала.

Всегда была такая, как хотел:

хотел – смеялась,

а хотел – молчала…

Но гибкости душевной есть предел,

Как есть конец у каждого начала.

Меня одну во всех грехах виня,

Все обсудив и все обдумав трезво,

Желаешь ты, чтоб не было меня…

Не беспокойся – я уже исчезла.

В. Тушнова

В аудитории пахло краской и приторными цветами липы. В распахнутых окнах гуляло летнее, ушедшее на каникулы, солнце и полная свобода. Купались в пыли воробьи без талии, висели божьи коровки на широких кленовых листах. Стройные, похудевшие ласточки летали головой вниз. Потом строились на проводах.

Июль наливался ягодами, зноем и отпусками. Преподаватели принимали экзамены за столами с вышитыми скатертями и роскошными букетами. Георгий с парнями стояли в холле, не веря, что дошли до финиша. И что у них завтра выпускной. Госэкзамены, консультации, как и сумасшедшая гонка, в прошлом и давно выучена наизусть клятва советского врача. Он учился долгих шесть лет и завтра, стоя за трибуной, вдыхая роскошный запах лилий, в звенящей тишине, он скажет: