Почтовая открытка

Эмма переживает, видя, как мечты мужа рушатся на глазах. Она и сама больше не играет на фортепиано — нет инструмента. Чтобы не разучиться, она просит Нахмана сделать клавиатуру из древесных отходов. Девочки учатся музыке беззвучно, на муляже пианино.

Эфраим и Эмма утешают себя тем, что Мириам и Ноэми радуются жизни на природе. Они любят гулять под пальмами, держась за бабушкин или дедушкин рукав. Мириам ходит в детский сад в Хайфе и учится говорить на иврите, Ноэми тоже. Сионистское движение заботится о распространении языка.

— Ты хочешь сказать, что до этого евреи не говорили на иврите в повседневной жизни?

— Нет. Иврит был исключительно языком текстов.

— Это как если бы Паскаль не стал переводить Библию на французский, а вместо этого призвал всех говорить на латыни?

— Вот именно. Так иврит стал третьим алфавитом, на котором Мириам научилась читать и писать. В шесть лет она уже говорила по-русски, по-немецки — благодаря няне в Риге, на иврите, у нее есть зачатки арабского… Она понимает идиш. Зато не знает ни слова по-французски.

В декабре, на Хануку, праздник огней, сестры учатся делать свечки из апельсинов: фитилем служит сердцевина тщательно выпотрошенного плода, кожуру заполняют оливковым маслом. Год у детей размечен религиозными обрядами: Ханука, Песах, Суккот, Йом-Кипур… И вот новое событие — четырнадцатого декабря 1925 года на свет появляется братик. Ицаак.

После рождения сына Эмма уже не скрываясь обращается к религии. У Эфраима нет сил с ней бороться — он протестует на свой манер, бреясь в Йом-Кипур. Прежде его мать громко вздыхала, когда сын дразнил Бога. Но теперь она ни в чем его не упрекает. Все понимают, что Эфраиму плохо, он измучен жарой и бесконечными разъездами между Мигдалем и Хайфой. Он словно потерял себя.

Проходит пять лет такой жизни. Это циклы: чуть больше четырех лет в Латвии < почти пять лет в Палестине. В отличие от Риги, где падение было быстрым и столь же неожиданным, в Мигдале их положение ухудшается год от года, медленно, но верно.

— Десятого января двадцать девятого года Эфраим отправляет своему старшему брату Борису письмо, которое я тебе сейчас покажу. В нем он признается, что палестинская авантюра стала катастрофой для родителей и для него самого. Он пишет: «Я остался без гроша и без каких-либо перспектив, не знаю, куда идти, что буду есть завтра и чем стану кормить детей». И добавляет: «Ферма родителей вся в долгах».

Песах в Палестине не похож на Песах в России. Вместо серебряных столовых приборов теперь на столе старые вилки с погнутыми зубьями. Эфраим смотрит, как отец стирает пыль с Агады, которая с каждым годом становится все грязнее. Он крепится, но все равно растроган, когда дочери старательно читают рассказ об Исходе из Египта по книгам, которые слишком велики для их ручек.

— Песах на иврите, — объясняет Нахман, — означает «миновать». Потому что Господь миновал еврейские дома, чтобы пощадить их. Но это также означает переход, переход через Красное море, переход древних евреев, которые должны стать еврейским народом, переход от зимы к весне. Это возрождение.

Эфраим одними губами повторяет слова отца, которые знает наизусть. Он слышит их каждый год, одни и те же слова, одни и те же фразы, вот уже почти сорок лет.

— Скоро сорок лет… — удивляется Эфраим.

В тот вечер память в его голове устраивает новую встречу с кузиной. Анюта. Он никогда не произносит ее имя вслух.

— Ma ништана? Что изменилось? Чем эта ночь отличается от других? Мы были рабами фараона в Египте…

От этих вопросов, которые задают дети, мысли Эфраима уносятся куда-то вдаль. Ему вдруг становится страшно, он боится умереть в этой стране, не выполнив своего предназначения. В эту ночь он не может уснуть. Его охватывает тоска. Она словно мысленный ландшафт, по которому он блуждает, иногда по нескольку дней подряд. Ему кажется, что жизнь, его настоящая жизнь, так и не начиналась.

Он получает письма от брата Эммануила, от которых становится еще больнее.

Тот счастлив как никогда. Благодаря поддержке Жана Ренуара, написавшего ему рекомендательное письмо, Эммануил подал прошение о французском гражданстве. Он снимается в фильмах Ренуара и начинает приобретать известность. Живет со своей невестой, художницей Лидией Мандель, на улице Жозефа Бара, 3, в Шестом округе, между улицей Ассаса и улицей Нотр-Дам-де-Шан, совсем близко от Монпарнаса. Эфраим читает эти письма, и до него как будто доносятся веселые звуки вечеринки, на которой брат развлекается без него.

Эмма замечает: Эфраим стал вести себя как-то по-другому. Она идет в синагогу и просит совета у ребецин.

— Не твоя вина, что муж у тебя тройерик. Все дело в воздухе этой страны: он как животное, увезенное в местность, которая ему не подходит. Пока вы живете здесь, все так и будет.

— Надо же, оказывается, и жена раввина не всегда говорит глупости, — подтверждает Эфраим. — Она права, эта страна мне не по душе. Я скучаю по Европе.

— Отлично, — отвечает Эмма. — Давай переедем во Францию.

Эфраим обхватывает лицо Эммы ладонями и крепко целует ее в губы. От удивления она смеется — смех давно не звенел у нее в горле. Вечером того же дня Эфраим снова раскладывает чертежи на кухонном столе. Покорять Париж он поедет не с пустыми руками, а с важным изобретением: тестомесильной машиной, ускоряющей процесс подъема хлебного теста. Разве Париж не столица багетов? Теперь он думает только о своих проектах. Эфраим снова становится блестящим инженером, способным без устали, ночи напролет работать над патентом.

В тот июньский день 1929 года Эмма идет искать дочерей, чтобы сообщить им новость. Вот они идут вдалеке, друг за дружкой, как два маленьких канатоходца, балансирующих на белой глинобитной стенке, которая удерживает живительные воды Тивериадского озера. Эмма отводит Мириам и Ноэ-ми в сторону, под навес для апельсинов. Их глянцевый нефтяной запах так силен, что въедается в волосы девочек до самого вечера, и аромат апельсинов витает даже в спальне.

Эмма разворачивает одну из папиросных бумажек, укутывающих плоды, — на ней нарисован красно-синий корабль.

— Видите этот корабль, который везет наши апельсины в Европу? — спрашивает Эмма дочерей. — Так вот, мы тоже поплывем на нем! Вы увидите, как это увлекательно — открывать мир. — Затем Эмма берет в руку один из апельсинов. — Представьте себе, что это глобус! — На глазах у дочерей она отрывает от кожуры небольшие кусочки, и возникают континенты и океаны. — Видите, мы вот здесь. А поедем… вот… сюда! Во Францию! В Париж! — Эмма берет гвоздь и втыкает его в мякоть апельсина: — Смотрите, вот Эйфелева башня!