Под игом

Но от волнения у нее перехватило дыхание, и она сама не услышала своего зова.

Колчо вошел в сапожную мастерскую Ивана Дуди. Он исчез так быстро и так неожиданно, что Лалке показалось, будто какая-то невидимая сила грубо толкнула его в открытую дверь мастерской.

И вот Лалка опять осталась одна; одна на этой людной улице, которая ей сейчас казалась пустыней. Перед нею промелькнуло что-то темное. Это был полицейский с винтовкой на плече, но Лалке почудилось, будто полицейских пять, десять, двадцать, целая толпа… Все вертелось у нее перед глазами; мысли ее путались, она уже перестала понимать, во сне ли она идет или наяву, и бессознательно продолжала идти вперед.

Лалка не помнила, по каким улицам она шла, как очутилась дома; она вся горела, голова у нее кружилась, все суставы ломило. Она почувствовала себя так плохо, такой слабой, что не успела войти в свою комнату, как упала на лавку, теряя сознание.

Лалка заболела острой лихорадкой, которая вскоре должна была свести ее в могилу…

VII. Комитет

Шел дождь, и на этот раз заседание состоялось не в саду Мичо — под яблонями и высокими самшитами, — а в комнате хозяина.

Подосланный Стефчовым человек узнал это наверное.

На низких лавках сидели члены комитета — всего человек десять. Среди них были и наши знакомые — хозяин дома, председатель комитета Соколов, поп Димчо, Франгов, Попов, Николай Недкович, Кандов, принятый сегодня под гром аплодисментов в члены комитета, а также господин Фратю, возвратившийся из Румынии на пасху и принятый вновь лишь после многочисленных просьб и покаяний.

Фратю бежал в Румынию вскоре после андреева дня, дав себе честное слово никогда больше не «заниматься политикой». Он благополучно доехал до Бухареста, а там, чувствуя себя в безопасности, снова сделался горячим патриотом и республиканцем и в кругу эмигрантов выдавал себя за жертву турок, чудом избежавшую виселицы. Спустя некоторое время он написал анонимную статью, в которой ратовал за установление республики в Болгарии. Но Каравелов [85] , занятый своим проектом балканской федерации во главе с князем Миланом, выругал это замечательное произведение. Фратю послал свою статью Ботеву [86] для «Знамени», но и там его ждала та же участь. (В те времена Ботев мечтал о всемирном социализме.) Тогда Фратю сфотографировался вооруженным до зубов и в одежде повстанца. Но, сообразив, что распространять столь крамольные фотографии не очень благоразумно, убрал их подальше вместе с республиканскими статьями.

85

Каравелов Любен (1837–1879) — выдающийся политический деятель, один из крупнейших идеологов и руководителей национально-освободительного движения болгарского народа, блестящий публицист, классик болгарской художественной прозы. В 1870 г. стоял во главе Болгарского Центрального революционного комитета в Бухаресте. В 1874 г. Каравелов, под влиянием разгрома «внутренней» революционной организации в Болгарии и разочарования в возможности осуществления национально-освободительных задач революционным путем, сложил с себя руководство БЦРК, перейдя на позиции просветительства.

86

Ботев Христо (1849–1876) — великий болгарский поэт революционер, крупнейший идеолог и организатор национально-освободительного движения и революционно-демократической борьбы болгарского народа. В 1874–1875 г.г. стоял во главе Болгарского Центрального революционного комитета и издавал газету «Знаме» («Знамя»), отстаивавшую последовательно революционную тактику национально-освободительной борьбы. Погиб 2 июня 1876 г. в горах близ города Врацы во главе организованного им повстанческого отряда.

Кроме упомянутых лиц, на заседании присутствовали члены комитета: Илю Странджов, сапожник, бывший ссыльный и отчаянный головорез; Христо Врагов, торговец, и Димо Капасыз, он же Беспортев, он же Редактор, хромой сапожник, заговорщик по призванию.

Один из членов комитета, Пенчо Диамандиев, отсутствовал. Он уехал в К. заплатить за оружие той самой сотней лир, которую отец приказал ему передать Тосун-бею.

Сумерки сгущались.

Заседание началось в полдень, но, судя по всему, должно было затянуться на всю ночь. Не говоря уже о других причинах, красноречивое, пламенное выступление Каблешкова так опьянило членов комитета, что они вот уже два часа слушали его в каком-то безмолвном самозабвении.

Каблешков, один из самых привлекательных и самобытных апостолов, подготовивших апрельское движение 1876 года, был молодой человек двадцати шести лет, среднего роста, очень худой, изможденный, с изжелта-бледным лицом, небольшими усами и мерными, как уголь, волосами, которые он то и дело откидывал назад, но тщетно, так как они снова падали в беспорядке на его широкий умный лоб. Глаза — живые, с огненным, проницательным взглядом, то восторженным, как у пророка, то вдохновенным, как у поэта, — озаряли и облагораживали это лицо, изнуренное лихорадкой, истощенное трудом и вечным недосыпанием. Никто не мог устоять перед силой этого взгляда, в котором, как в зеркале, отражался могучий, буйный и страстный дух, живущий в столь слабом и хрупком теле.

Его суконное синее пальто, черный жилет и черные брюки были изрядно потрепаны, ибо Каблешков постоянно был в движении и много ездил верхом. И сейчас он безостановочно ходил взад и вперед по комнате, продолжая горячо говорить; речь его часто прерывалась сильным кашлем.

— Да, мы сами, сами должны себе помочь. Мы настолько сильны, что сами покончим с гнилой Турцией. Турция слаба, разорена; турецкий народ бедствует, — он не станет вмешиваться в борьбу. Он сам стонет под игом властей. Армия деморализована и не заслуживает внимания. Возьмите, к примеру, восстание в Герцеговине. На его подавление посылали тысячи и тысячи солдат, но оно все еще в разгаре. А кто восстал? Всего горсточка людей! Что же сможет поделать это разлагающееся и запуганное государство, если восстанем мы?.. Ведь в один день нас поднимется сто тысяч человек! Пусть тогда попробуют послать войска, — только против кого посылать их раньше? И мы будем не одни! С запада Турции грозят Сербия и черногорские соколы, — они готовы к нападению; за спиной у Турции — Греция, которая тоже не будет зевать… Герцеговина и Босния загорятся от края и до края; Крит тоже запылает… Добавьте к этому, что в самом Царьграде революция не за горами, там ждут не дождутся смутного времени, чтобы свергнуть султана Азиса… Всюду хаос… Наше восстание будет панихидой по Турецкой империи!..

В полумраке его глаза горели, как угли.

— Ты забыл еще кое о чем, — отозвался Мичо Бейзаде, — ты забыл сказать о России. Дед Иван набросится с севера на Царьград, и Царьграда как не бывало! Пророчество исполнится слово в слово.

Мичо подразумевал пророчество пресловутого Мартына Задеки, которому слепо верил.

— Какие области будут готовы к восстанию? — спросил Франгов.

— Вся Болгария! — ответил Каблешков. — Пловдив и Пазарджикскнй уезд готовятся. Родопские селения и Батак тайно вооружаются; Тыриово, Габрово, Шумен подымут Восточную Болгарию, а в Западной турецких войск нет… Копривштеицы вместе с повстанцами из Панагюриште и Стрелчи займут среднегорские перевалы; вы и повстанцы соседних городов и сел уйдете в Балканские горы, а это — крепость, которую не сможет взять и миллионная армия! Вся Болгария поднимется [87] , как один человек. Наше восстание будет небывалым в истории Европы! Европа только ахнет! Я вас уверяю, что Турция не сделает и попытки подавить восстание силой оружия. Она будет вынуждена пойти с нами на мировую… Другого выхода у нее нет…

87

Вся Болгария поднимется… — Устами Тодора Каблешкова Вазов излагает в основном план народного восстания, разработанный так называемым Гюргевским революционным комитетом в 1875 г.

Каблешков говорил горячо. Как человек развитой, он, вероятно, ясно видел истинное положение вещей и тем не менее освещал его неправильно. Но он был увлечен своей идеей и считал, что для ее воплощения в жизнь можно пойти на все. Только возвышенной верой в святость дела, которому он служил, можно было объяснить правдивые и неправдивые заверения этого честнейшей души человека. А они были- так убедительны, что не вызывали никаких возражений. Все члены комитета уже были уверены в том, в чем их старался уверить Каблешков. Они не сомневались, что все будет именно так, как он предсказывает.

— Какие условия мы можем поставить Турции, если она вступит с нами в переговоры? — спросил Попов.

— Как не вступить? Что же ей еще останется делать? — заметил поп Димчо.

— Насыплют ей перцу на хвост! — вставил Беспортев.

— Это еще не решено, — ответил Каблешков на вопрос Попова, — но пока что мы думаем так: Болгария от Дуная до Арды и от Черного моря до Эгейского будет княжеством, зависимым от султана, но с внутренним самоуправлением. Экзархия останется неприкосновенной; Турции, будет выплачиваться определенный налог; личный состав армии — болгары, вначале половина офицеров — турки…

— А князем кто будет? — спросил Христо Врагов.

— Да, князем? — повторил Беспортев.

— Один из европейских принцев.

— Ух!

— Но ты ничего не сказал о России. Захочет ли она помочь нам, как уверяет Мичо? — вмешался поп Димчо.

— Не будь младенцем, отче, — оборвал его Мичо, хмурясь, — может ли быть иначе?.. Русские генералы уже теперь ожидают событий в Бухаресте!

И он вопросительно посмотрел на Каблешкова. Остальные тоже посмотрели на Каблешкова, надеясь услышать от него подтверждение. Каблешков это понял; он сделал таинственное лицо и проговорил негромко, доверительным тоном:

— Как только грянет первый ружейный выстрел, двуглавый орел осенит нас своими крыльями!

И он бросил торжествующий взгляд на товарищей. Все просияли.

— Я думаю, — начал господин Фратю, — что самое лучшее — это республика; ее можно будет назвать «Балканской республикой».

— А можно и царство, — заметил Франгов.

— Еще чего захотел! Поперек горла встанет! — изрек поп Димчо.

— Так ли, этак ли, все равно, — лишь бы освободиться.