Под сенью эпохи и другие игры в первом лице

Оперативник Федя был хроническим алкоголиком, – рюмашку с утра для поддержания духа, – но в алкоголе тихим и благодушным человеком. Папа обсуждал с ним иногда юридические дела.

Соседи справа, низкорослая пара строительных чернорабочих, одинаково квадратных – он и она, с такими страшными лицами «едоков картофеля», что когда однажды утром он постучался к нам с просьбой позвонить по телефону, которого у них ещё не было, я, до того времени не знакомая с ним, испугалась его вида и не пустила его в квартиру. Должна была прийти его жена и объяснить мне, что они соседи, показать мне открытую дверь их квартиры, чтобы я не боялась. Впрочем, это были беззлобные люди. Оба пили по-чёрному, как выяснилось позже, но люди были не опасные, жили мирно, с родителями поддерживали дружеские отношения взаимопомощи, и я к ним привыкла. Это они пригласили меня подождать у них дома папу, когда тот задержался в ЦДЛ (Центральный Дом Литераторов) в мамин отъезд в командировку, и даже уговаривали лечь у них спать, пока он не вернётся.

Но я, надеясь, что папа вернётся вовремя, села под дверью и, не дождавшись, уснула, как была – в шубе, с портфелем под боком и без ключей, неизвестно как и где потерянных первый раз в жизни. С малолетства я оставалась дома одна и умела беречь ключи. Так как папа задерживался, я заподозрила, что он пьёт в ЦДЛ и вернуться может глубокой ночью. Так оно и оказалось. Сквозь сон я услышала, как папа вошёл в холл наших четырёх квартир, и открыла глаза. Увидев меня под дверями, папа медленно осел на пол, неловко склонившись набок под тяжестью своего неподъёмного портфеля.

– Матрёна! Что это?.. – с глупой изумлённой улыбкой невнятно выговорил он, и я удостоверилась, что он совершенно пьян.

– Папа, я ключи потеряла, открой скорей, я спать хочу, – быстро пробормотала я, понимая, что браниться сейчас не сумею.

С «едоками картофеля» жил сын, немного старше меня, он учился в ПТУ. Я не обращала на него внимания, пока не оказалось – в тот самый визит, – что он замечательно рисует портреты с фотографий. На моё удивление он оказался утончённее, чем можно было предположить.

– Тебе же надо учиться рисовать, – сказала я.

– Да, я буду поступать в художественное училище, – ответил он.

Мать гордилась его даром со скромным достоинством, неожиданно одухотворяющим весь облик квадратного существа с картофельным лицом.

Теперь понимаю, что это была добрая и славная женщина, насколько это было возможно в её среде.

Именно к ним вышел папа на минуту занять какую-то мелочь в мамино командировочное отсутствие, когда я вместо хлеба отрезала себе кусочек мяса с костяшки пальца.

Хлынула кровь, от растерянности я не могла сообразить, что делать с этим кусочком мяса и выбежала в коридор:

– Папа! Что надо сделать? Выбросить или приставить?

Перепуганный не меньше моего папа забыл, за чем пошёл, и вместе мы заметались над моим пальцем, пока папа в полной растерянности не велел мне приставить кусочек на место – «авось, прирастёт». Он таки прирос, и надо заметить, довольно живо. Мама, вернувшись из командировки, увидела его на своём месте, хоть и с небольшим смещением.

С нами через стенку жила семья рабочего Гусева, его сын Володя учился в моём классе. Мальчик был немного старше меня и значительно крупнее, светловолосый с упитанным лицом. Родители же его были невысокими людьми и в чём-то походили на соседей справа, хотя дружбы с ними не водили. Впрочем, никто из наших соседей между собой особенно не общался. Пожалуй, только мои родители водили дружбу понемногу со всеми, и в основном, папа.

– Изучаю народ, – говорил он.

Эти хождения в народ, сопровождающиеся ежедневным опьянением, были тяжёлым атрибутом папиной свободной профессии для мамы и для меня. Родное дитя алкоголика, пьянство я знала с рождения – в той же мере, что музыку и литературу, – и не выносила его бескомпромиссно. В народ папа ходил и в местный пивной бар. Эти дни я не любила: поход начинался с утра, иногда вместе с соседом Федей, и к вечеру папа приходил спать. «Уж это Тушино, – вспоминала мама, организовавшая переезд из нашей отдельной квартиры в коммунальную на Сокол, – я просто счастлива, что от него избавилась!»

Народного района и вытекающих из него последствий мама не любила никогда. Для меня это самая счастливая пора. Папа одинаково удобно и увлекательно чувствовал себя на любом ландшафте, его драма вершилась в иных ипостасях.

Отец Гусева сильно пил, и жена его сильно от этого страдала. Она работала учительницей, выглядела забитой, но женщиной строгих правил, и старалась согласно им воспитывать сына, однако пьянство отца не позволяло. За стеной часто разражались скандалы и битвы. Гусев бил жену и сына, а папа иной раз разнимал их, уже не выжидая, позовёт или не позовёт жена Гусева на помощь. Володя после побоищ пропускал школу, и в классе немного спекулировал этим, чем мне и не нравился.

Кроме того, он старался выглядеть нарочито прилежным и исполнительным учеником, и мне виделось в этом сознательное двуличие, так как все знали, что за воротами школы он курил, пил и грубил. Но не дома и не в школе.

Семья Гусевых разваливалась на глазах. Папа волею судьбы оказывался жене Гусева консультантом по разводу, хотя одинаково жалел обоих.

– Чрезвычайно умный мужик, этот Гусев, – делился он с мамой. – Философ, даром что рабочий. Понимает всё лучше своей жены. Но думает не столько о семье, сколько о мироздании. Здесь они с женой не сходятся, и он начинает бить посуду, угрожая покончить с собой.

Наступила осень. Газоны пожухли, и стояли туманы. Вернувшись однажды из школы, мы с Володей застали обе наши квартиры открытыми настежь. Входила и выходила милиция.

Гусев повесился.

Папа давал свидетельства, помогал составлять акт о смерти.

– Что это? – спросила я в последующие дни, услышав внизу первые такты похоронного марша.

– Гусева хоронят, – сказал папа, и мы вышли на балкон.

Процессия проходила под аркой наших лоджий. С высоты шестого этажа я видела лежащего в гробу – с непомерно большой, фиолетовой головой.

– Почему такая большая голова? Почему фиолетовая? – спросила я.

– От удушья, – объяснил папа.

Изо всей процессии это было единственное тело, что смотрело прямо на меня. Его пропорции с непомерно раздувшимся, как неровный мяч, сизым лицом, долго преследовали меня. До сих пор, тридцать с лишним лет спустя, эта картина ясно стоит у меня перед глазами, перекрывая более важные вехи моей жизни. Творческая память.

Летом окна и балконную дверь мы держали открытыми, и по вечерам наша маленькая квартира на шестом этаже дышала ночным теплом после жаркого дня. Тянуло свежестью из ближнего оврага и квакали лягушки. Мы укладывались в полночь, а в выходные дни засиживались за полночь.

Я занималась в своей комнате одна, но с открытой дверью, чтобы слышать жизнь в квартире. В старших классах, связанная школьными обязанностями, я засиживалась допоздна и не могла вместе с родителями посмотреть по телевизору на сон грядущий «киношку» (по папиному словарю, а так же «кинку»), но прослушивала их все через открытую дверь.

Родители занимались каждый своими делами и переговаривались. Мы уже собирались укладываться спать, как на улице раздались женские крики: «Помогите!.. Помогите!..» Кровь застыла в жилах. Слухи о Тушинских насилиях и убийствах, сопровождающие нас с момента переезда, всплыли в воображении.