Под сенью исполинов

Отчего-то это было вовсе не тяжёлое, гудящее забытие, а та самая тёплая вата тьмы: уютная, знакомая, изначальная. Внутри не было страшно. Страх пронзил его только когда сознание отделялось от той тьмы, волочимое прочь канатами слабых электроимпульсов реаниматора, усиленных остановленной подачей снотворного.

Из разговора Неясовой и Грау он понял, что ампутации не избежать. Если так, то он больше не командир. По Уставу всякий потерявший мобильность космопроходец освобождался от должности.

Он больше не командир – мысль эта приносила облегчение. Чувство постыдное для ветерана войны, но целиком соответствовавшее человеку, загнанному волею судьбы под бронзу этого почётного звания.

Никуда не девалась только вселенская усталость. И ощущение не своей прожитой жизни.

Тридцать с небольшим лет прошло, и Александр Александрович на себе ощутил, что время лечит далеко не всё, или же попросту не всех.

В его времена уже не считалось чем-то из ряд вон выходящим быть двадцатилетним мужиком с характеристикой: безработен, неженат, бездетен, асоциален. До него выросло целое поколение, заклеймённое «потерянным».

С Вандалом они учились вместе. Точнее, вместе неучились, днями пропадая у того на кухне, сидя в «зелёном бункере», как они говорили. Это была отдельная вселенная, огороженная ото всех, чтобы можно было спокойно выдумать ещё одну, но уже их личную вселенную.

Они истово верили, что им по силам, объединив всего-то два горящих ума, мыслящих в одной парадигме, создать нечто уникальное для игроков. Они ведь сами жили виртоиграми, знали индустрию изнутри, и считали это своим козырем. А ещё, они были талантливы. Об этом никто не сказал другому вслух. Незачем ведь. Не требуется же подтверждение факта: трава, мол, зелёная.

Но их вселенная так и осталась на бумаге, лишь частью перекочевав в ноутбук. Сначала она лишилась одного создателя. Никто ж не верит, что потеря десяти килограммов за месяц – это рак. Не болит же ничего! А когда выясняется, что в лёгких нет нервных окончаний, что кашель вызван не только страстью к табаку – твердолобой, непробиваемой никакими доводами, аргументами и даже личным примером – становится уже поздно. Один месяц, всего тридцать дней, и смерть. Запущенный случай, не спасает даже передовая медицина.

В гроб с Вандалом легли и бумажные рукописи. Половина демиурга не могла созидать как полноценный. А потом началась война. За ней пришла та другая, чужая жизнь. Вместо того, чтобы дарить увлечённым людям восторг, когда-то расписанный чернилами на бумаге, пришлось людей убивать.

Александр Александрович попробовал скинуть простынь, чтобы посмотреть на повреждённую ногу, но тут же пожалел об этом. Он и пошевелиться-то толком, как оказалось, не мог – был пристёгнут к реаниматору ремнями, – но и той малой попытки хватило. Что-то щёлкнуло чуть выше копчика, вверх потекло жгучее тепло, а ногу будто погрузили в битое стекло. Подопригора тихо застонал.

Боль на некоторое время поутихла, осталось лишь пульсирующее эхо в правом колене. Ниже его не ощущалось ничего, а торчащая под простынёй стопа никак не хотела шевелиться.

Внезапно, словно окончательно отойдя от наркоза, он вспомнил, кто на него напал. Вспомнил визгливый, зацикленный смех. Десятки беспрестанно молотящих по белому тяжёлому песку лап. И слепой гладкий выступ округлой морды, под которым в разные стороны расходились узнаваемые мандибулы, украшенные на концах двойными крючковатыми клыками.

Пугающее нереальностью предположение закралось в голову ещё когда Александр Александрович впервые услышал «обезьяний» смех. Прислушался к нему и остолбенел от того, что звук тут же оборвался. А при виде твари его и вовсе на краткий миг обуял ужас: она была той, несомненно той!

Колено теперь ныло настолько, что становилось трудно мыслить. Он мог бы послать сигнал Грау. Та пришла бы и отрегулировала подачу анестетиков. Но без вопросов бы не обошлось. Александр Александрович не хотел вопросов. Он вообще уже ничего не хотел.

После того раза в капсульном отсеке, он не вызывал мнемосцену с Вандалом и кухней. Пусть даже объяснение вскоре нашлось: виновником оказался триполий, как настаивал Фарадей, галлюциногенный газ Ясной, случайно попавший в систему вентиляции челнока.

Зачем он вызвал её сейчас, он не знал. Видимо, мысли о друге взяли верх.

И вот он уже снова на трёхногой неустойчивой табуретке за белым лжемраморным столом, на котором дымится несуществующий чай. Справа на полу полная сухого корма миска для невыдуманного кота, приоткрытая форточка на окне, а за ним – застывший пейзаж без людей и машин, как на фотографии.

Грохочет, выключаясь, допотопный холодильник.

И он. Сидит напротив с гипсово-неживым выражением на белом лице. Не сумел в своё время Александр Александрович придать ему другого – в памяти застряло именно это, окаменелое, пугающее холодом.

Он понимал, что может воспользоваться помощью Ординатора, чтобы выудить из собственной памяти нужный образ. По большому счёту, для этого он здесь. Но какое-то время всё-таки не решался. Знал, что получит подтверждение. Опасался этого. Ведь в таком случае пришлось бы пересматривать многое.

Но не сделать запрос Саныч всё же не мог.

– Ординатор.

– Ординатор, – мёртвые губы Вандала тут же разлепились.

– В две тысячи тридцать первом году мы, сидя на этой вот кухне, выдумали для нашей игры существо. Назвали его вериго. Мне нужна его визуализация. И звуковое сопровождение.

Вандал встал. Подошёл к холодильнику, открыл его и достал нанопроектор. Повернулся, поставил его на стол перед Подопригорой. И нажал на панель пуска.

Кухню наполнил повторяющийся, срывающийся на визг смех. Над плоскостью нанопроектора крутилась в воздухе, молотя десятками лап, жуткая сколопендра. Раскрывающуюся в бока пасть, заимствованную у совсем другого выдуманного существа, невозможно было не узнать…

Глава 16. Эвакуация

Её схватили за руки, за плечи, потащили за ноги; она упала, больно ударившись лицом о холодный кафель. Кругом шевелились брезентовые мешки, ещё миг назад заполненные лишь кровавым месивом из наспех собранных с земли тел: оттуда торчали оголённые взрывом кости, кисти рук с перемазанными грязью и кровью украшениями – укоризной всему этому сбрендившему миру. Из мешков к ней ползли трупы, разевая перекошенные рты с вываливающимися кровавыми языками, буравя жертву стеклянными бездумными взглядами, стремясь только к одному – убить. Убить за то, что это она не смогла сохранить им жизнь.