Под сенью Молочного леса (сборник рассказов)

— Люблю толстушек, — сказал Лесли. — Помнишь Пенелопу Боган? Ничего дамочка.

— Да ладно! Старая курица с улицы Парадиз. Как у тебя с финансами, Лес?

— Немного мелочи. А у тебя?

— Шестипенсовик.

— Что нам светит? Бар в «Компасе»?

— Бесплатный сыр в «Мальборо».

Мы зашагали в сторону «Мальборо», увертываясь от спиц зонтиков, а ветер то хватал нас за плащи, на которых плясали блики дымящихся фонарей, то набрасывался на уличный мусор и гнал его вдоль канав; кувыркались грязные комья, газеты, тряпье, отбросы, шелуха, окурки; клочья шерсти шлепались, плыли и съеживались в водостоках. Где-то чихали и дребезжали костлявые трамваи, а с моря доносился корабельный гудок, словно стон совы, заблудившейся в туманной гавани, и Лесли сказал:

— Чем потом займемся?

— Пойдем за кем-нибудь, — сказал я.

— Помнишь, как мы шли за той девицей по Китченер-стрит? Она еще уронила сумочку.

— Лучше бы ты вернул ее.

— Там ничего не было, только кусок хлеба с вареньем.

— Пришли, — сказал я.

В закусочной «Мальборо» было холодно и пусто. На отсыревших стенах висели таблички: Не петь. Не танцевать. Не играть в азартные игры. Не торговать.

— Спой, — сказал я Лесли, — а я спляшу, потом сыграем в карты, и я продам свои подтяжки.

Барменша с волосами цвета золота и двумя золотыми передними зубами, как у богатенького кролика, дула на свои ногти и полировала их о черное марокеновое платье. Она подняла глаза, когда мы вошли, снова дунула на ногти и продолжала отчаянно их тереть.

— Сразу видно, что сегодня не суббота, — сказал я. — Добрый вечер, мисс. Две пинты.

— И один фунт из кассы, — сказал Лесли.

— Давай свою мелочь, Лес, — прошептал я, а потом сказал громко:

— Всякому видно, что сегодня не суббота. Никто не допился до чертиков.

— Кому же тут напиваться, — сказал Лесли.

В этом облупившемся темно-каштановом зале вообще не хотелось пьянеть. Обычно здесь острили мелкие торговцы, заказывая виски с содовой, с ними сидели бесшабашные крашеные женщины, которых угощали портвейном с лимоном; унылые завсегдатаи, хмелея по углам, становились великими личностями, придумывали свое прошлое, в котором они были богаты, значительны и любимы; разбитные тетки в обносках зубоскалили, потягивая спиртное; зазнавшиеся ничтожества переделывали мир; нацепивший серьги музыкант ансамбля «Стильный Вилли» бренчал на разбитом пианино, и звуки булькали в нем, как в шарманке, завывающей под водой, покуда не лопнет терпение носатой жены хозяина. Незнакомцы приходили и уходили, но чаще уходили. Мужчины из долин заглядывали, чтобы пропустить полдюжины стаканчиков; иногда случались драки; и вечно что-нибудь затевалось: перебранки, розыгрыши, вранье, дурачество; то охватит страх, то любовь и смятение, бредни сменялись покоем, порой словно залетная тоска проносилась в хмельном воздухе этого неуютного, унылого небытия, в этом сбитом с толку, нескладном городе, в самом конце трамвайных линий. В тот вечер это была самая печальная обитель на свете.

Лесли тихо сказал:

— Может, она отпустит нам в кредит?

— Терпение, парень, — прошептал я. — Подожди, пока она раздобрится.

Но барменша услышала и подняла глаза. Она увидела меня насквозь, достигая взглядом истока моей коротенькой жизни и того самого ложа, на котором я родился, и покачала золотоволосой головой.

— Не знаю, в чем дело, — сказал Лесли, когда мы шли по Крымской улице под дождем, — но сегодня у меня душа не на месте.

— Сегодня самый печальный на свете вечер, — сказал я.

Вымокшие, мы сиротливо остановились поглядеть на афиши возле кинотеатра, который мы называли «Драная киношка». День за днем, год за годом мы устраивались на краешках жестких сидений в промозглой, но укромной мерцающей темноте, сначала с полными горстями ирисок и арахиса, которым щелкали вместо немых винтовок, а потом с сигаретами: это были сногсшибательные дешевые сигареты, когда глотали их дым, начинался такой кашель, что, казалось, сердце превратится в пепел.

— Давай зайдем, навестим Лона Чейни, — сказал я, — и Ричарда Талмаджа, и Милтона Силлза, и… и Ноя Бири, и Ричарда Дикса… и Хитрюгу Саммервиля, и Крикуна Гибсона.

Мы оба вздохнули.

— Где ты, улетевшая юность? — сказал я.

Мы тяжело зашагали дальше, упрямо ступая, обрызгивая прохожих.

— Открой зонтик, — сказал я.

— Он не открывается. Попробуй.

Мы взялись за него вместе, и зонтик вдруг наполнился ветром, спицы пронзили мокрый покров, ветер заплясал на его клочьях, и он забился над нами, как раненая механическая птица. Мы пытались втянуть его обратно: еще одна невидимая спица взвилась сквозь рваные перепонки. Лесли потащил его за собой по тротуару, как подстреленного.

Девчонка, которую звали Далси, семенила в сторону «Драной киношки», она крикнула нам «Привет», и мы подошли к ней.

— Ужас, что сейчас случилось, — сказал я. Когда этой дурехе было лет пятнадцать, волосы у нее были, как солома, и мы ей наврали, что они станут виться, если съесть мыло. Лес принес кусок из ванной, и она сжевала его.

— Я знаю, — сказала она, — вы сломали свой зонтик.

— А вот и нет, — сказал Лесли. — Это вовсе не наш зонтик. Он упал с крыши. Сама потрогай, — сказал он. — Сразу ясно, что он упал с крыши.

Она робко взяла зонтик за ручку.

— Там кто-то стоит и бросает зонтики, — сказал я. — Это неспроста.

Она захихикала, но вдруг замолчала и явно встревожилась, когда Лесли сказал:

— Мало ли, что. Потом полетят палки.

— Или швейные машинки, — сказал я.

— Ты подожди тут, Далси, а мы пойдем узнаем, — сказал Лесли.

Мы поспешили по улице, повернули за угол, продуваемый ветром, и побежали.

Возле кафе Рабиотти Лесли сказал: «Нехорошо получилось с Далси». Больше мы никогда не вспоминали об этом.

Промокшая девушка стремительно промелькнула мимо. Не сговариваясь, мы пошли за ней. Длинноногая, она легко добежала до Инкерман-стрит и свернула в переулок Парадиз, а мы шли за ней по пятам.

— Не понимаю, зачем мы ходим за ними, — сказал Лесли, — идиотизм какой-то. Все равно никуда не приходишь. Только идешь до самого дома и начинаешь заглядывать в окно и смотреть, что они делают, но почти у всех задернуты шторы. Спорим, больше никто такого не вытворяет.

— Откуда ты знаешь? — сказал я.

Девушка свернула к арке Святого Августа, где не было видно конца туману, сквозь который просвечивали фонари.

— Люди всегда идут за людьми. Как ее зовут?

— Гермиона Уэзерби, — сказал Лесли. Он никогда не ошибался с именами. Гермиона казалась болезненно тонкой, точеной, и шла стремительной спортивной походкой, переполненная любовью, неуязвимая для дождевых жал.

— Ничего нельзя угадать. Нельзя угадать, что тебя ждет. Может быть, она живет в огромном доме со всеми своими сестрами…