Под сенью Молочного леса (сборник рассказов)

— Сколько их?

— Семеро. И все влюблены. А когда она приходит домой, они наряжаются в кимоно и лежат на диванах, слушая музыку, и только и ждут, что придет кто-нибудь вроде нас, такой же одинокий, и они все будут щебетать вокруг нас, словно скворушки, и наденут на нас кимоно, и мы никогда не уйдем из этого дома, до самой смерти. Там, наверное, так красиво, и мягко, и шумно, как в теплой ванне, куда насыпали птиц…

— Я не стану плескаться в ванне с птицами, — сказал Лесли. — А вдруг мы увидим, как она перережет себе горло, если не задернут шторы. Мне все равно, что будет, лишь бы что-нибудь интересное.

Она повернула за угол, на проспект, где вздыхали подстриженные деревья и сияли уютные окна.

— Обойдусь без облезлых перьев в корыте, — сказал Лесли.

Гермиона спешила к тринадцатому номеру на набережной.

— И правда, можно разглядеть берег, — сказал Лесли, — особенно в перископ.

Мы ждали на противоположном тротуаре под пузырящимся фонарем, пока Гермиона открывала дверь, потом на цыпочках пошли по дорожке, посыпанной гравием, и очутились за домом, напротив окна без штор.

Мать Гермионы, кругленькая, кроткая, похожая на сову женщина в переднике встряхивала над газовой плитой сковороду с жареной картошкой.

— Я проголодался, — сказал я.

— Тише!

Мы прильнули к краю окна, как только Гермиона вошла в кухню. Она оказалась немолодой, выглядела лет на тридцать, у нее были светло-каштановые короткие волосы и большие серьезные глаза. Она носила роговые очки и была одета в скромный твидовый костюм и белую блузку с нарядным бантом. Она как будто старалась походить на секретаршу из мелодрам, и ей стоило только снять очки, сделать прическу и разодеться в пух и прах, чтобы превратиться в неотразимую даму, от которой у ее босса Уорнера Бакстера захватило бы дух, и он бы тут же посватался и женился на ней; но без очков Гермиона вряд ли отличила бы Уорнера Бакстера от какого-нибудь монтера.

Мы стояли так близко к окну, что слышали шипенье картошки.

— У тебя был удачный день в конторе, милая? Что за погода, — сказала мать Гермионы, терзая сковороду.

— А как ее зовут, Лес?

— Хетти.

Все в этой теплой кухне, от банки с чаем и стоявших на полу старинных часов с маятником до полосатого кота, который урчал, как закипающий чайник, было в меру славным и унылым.

— Мистер Траскотт вел себя ужасно, — сказала Гермиона, надевая тапочки.

— Где ее кимоно? — спросил Лесли.

— Прекрасный чай, выпей чашечку, — сказала Хетти.

— Все прекрасно в этой старой дыре, — сказал Лесли ворчливо. — Где же семеро сестриц-скворушек?

Дождь полил сильнее. Он захлестывал почерневший задний двор и маленькую, уютную конурку дома, и нас, и съежившийся, притихший город, где в гавани «Мальборо» подводное пианино бренчало мелодию «Дэйзи», и бесшабашные, крашеные хной женщины взвизгивали, отхлебнув портвейна.

Хетти и Гермиона ужинали. Двое затопленных ребят смотрели на них с завистью.

— Плесни соевый соус в картошку, — прошептал Лесли; и ей-богу, она так и сделала.

— Неужели нигде ничего не случается, — сказал я, — в целом мире? По-моему, в Последних новостях все врут. Никто никого не убивает. Больше нет нигде ни греха, ни любви, ни смерти, ни свадебных платьев, ни разводов, ни норковых шуб, и никто никому не подсыпает мышьяк в какао…

— Могли бы включить для нас музыку, — сказал Лесли, — и потанцевать. Не каждый вечер на них глядят двое парней под дождем. Совсем не каждый вечер!

По всему истекающему водой городу маленькие растерянные люди, которым некуда идти и нечего тратить, назойливо топтались под отсыревшими окнами, покорные дождю, но ничего не случалось.

— Я схвачу воспаление легких, — сказал Лесли.

Кот мурлыкал, подпевая гудевшему камину, качался маятник в часах, с каждым взмахом унося все дальше наши жизни. Закончился ужин, а Хетти и Гермиона долго сидели, не проронив ни слова, в безмятежности и согласии, в своей маленькой светлой коробочке, потом посмотрели друг на друга и медленно улыбнулись.

Теперь они тихо стояли посреди опрятной мурлыкающей кухни, глядя друг на друга.

— Сейчас что-то будет, — прошептал я как можно тише.

— Начинается, — сказал Лесли.

Мы больше не замечали прокисшего, остервенелого дождя.

Улыбки застыли на лицах двух притихших, умолкнувших женщин.

— Начинается.

И мы услышали, как Хетти сказала тонким таинственным голосом: «Принеси альбом, милая».

Гермиона открыла шкаф, достала большой альбом для фотографий в твердом цветном переплете и положила его на стол. Потом они с Хетти сели рядом, и Гермиона открыла альбом.

— Это дядюшка Элиот, который умер в Портколе, у него был удар, сказала Хетти.

Они ласково смотрели на дядюшку Элиота, но нам его не было видно.

— Это Марта-вязальщица, ее ты не помнишь, милая, вокруг нее вечно были клубки шерсти; она просила похоронить ее в джемпере, в лиловом, но ее муж не позволил. Он приехал тогда из Индии. А это твой дядюшка Морган, — говорила Хетти, — он из тех Морганов, что жили в Кидвелли, помнишь его, когда был снег?

Гермиона перевернула страницу.

— А это Майфэнви, она вдруг стала какой-то странной, помнишь. Как раз, когда кормила малышку. Это твой кузен Джим, он служил священником, пока все не открылось. А это наша Берил, — сказала Хетти.

Но все это время она говорила, как будто повторяла урок: любимый урок, который она знала наизусть.

Мы поняли, что они с Гермионой чего-то ждали.

Потом Гермиона открыла следующую страницу. И тут мы поняли по их затаенным улыбкам, что этого-то они и ждали.

— Моя сестра Катинька, — сказала Хетти.

— Тетушка Катинька, — сказала Гермиона. Они склонились над фотографией.

— Помнишь тот день в Аберистуите, Катинька? — ласково сказала Хетти. Тот день, когда мы поехали на пикник с хором.

— На мне было новое белое платье, — раздался новый голос.

Лесли сжал мою руку.

— И соломенная шляпка с птицами, — говорил чистый новый голос.

Губы Гермионы и Хетти не двигались.

— Я всегда любила птиц на шляпках. Только перья, конечно. Было третье августа, и мне исполнилось двадцать три.