Под теми же звездами

Коренев недоброжелательно посмотрел на Никитина; но затем, вспомнив, что тот часто увлекался новыми планами, которые так же быстро забрасывал, как изобретал, злорадно подумал:

– Радуйся, радуйся… Всё равно не доведешь до конца!

И он добавил вслух:

– Первый экземпляр вашей диссертации вы, конечно, дадите мне, неправда ли? – И затем он самодовольно улыбнулся, мельком взглянув на стоявшую у письменного стола этажерку, на которой аккуратно лежало несколько толстых пачек исписанной бумаги, составлявших приближавшуюся к концу диссертацию о спиральных туманностях.

VII

Ноябрь приближался к концу. Наступили холодные ясные дни, когда солнце смущенно жмется к горизонту, не находя в себе яркой жизнерадостности далеко ушедшего лета; как-то грустно глядит оно из-за крыш высоких домов, заглядывает в переулки, и уныло-холодно скользят его лучи, не обрисовывая тех дерзких теней, которые летом так смело изрезывают сверкающую и дышащую зноем разгоряченную землю.

Уже доносилось со стороны степей ледяное дыхание угрюмого севера; и холодное, ясное своей далью изумрудное море слегка вскидывало там и сям кверху белеющие гребни волн, пугливо исчезающие вслед за своим появлением; и сердито плескалось и шумело оно у берегов, как бы предчувствуя близкое время, когда победоносный мороз сожмет его в берегах своим твердым кольцом и придавит ко дну тяжелыми льдинами. А на небе, глубоко, далеко, устилая синеву своими тонкими иглами, неподвижно застыли ледяные облака, – и нежно-задумчиво было это небо в ожидании зимы, когда низкие тучи, обильные снегом, должны беспощадно охватить со всех сторон горизонт и спеленать его своим мутным серым покровом.

В один из длинных вечеров конца ноября Кедрович сидел у себя в кабинете и что-то писал. Работа была спешная, так как касалась годовщины введения Судебных уставов; Кедрович должен был написать, конечно, несколько теплых слов по этому поводу, но работа была не из легких, так как кроме выражения «суд правый, скорый и милостивый» Кедрович ничего не знал из эпохи введения реформ. Приходилось поглядывать в энциклопедический словарь, столь полезный для проявления эрудиции во всякой газетной работе. Однако, несмотря на присутствие словаря, Кедрович был не в духе. Он вообще не любил статей, в которых нужно было не только высказывать свое авторитетное мнение, но и считаться с фактами. Факты мешали ему, как излишний балласт, к которому он всегда относился недоверчиво; эти факты сковывали полет его фантазии, тяготили, мучили. Кедрович неизмеримо более любил такие случаи, когда, не считаясь с действительностью, он мог громить, упрекать, иронизировать, намекать, изобличать. Тогда можно было шутя идти от одной ассоциации к другой, как бы плыть по волнам смеющегося летнего моря, и порхать мыслями, подобно мотыльку, в легких зигзагах. Этот род творчества с подчинением действительности – игре воображения был особенно по душе Кедровичу, как и всем профессиональным фельетонистам, творящим для одного дня; при подобных условиях статьи пишутся очень легко и быстро, и над ними так же мало задумываются читатели, как и сами авторы, часто не знающие при начале, что они скажут в конце. Статья о Судебных уставах была по теме далеко не такая, какие любил Кедрович. Поэтому последний был не в духе, сердился, часто обмакивал перо в чернильницу и время от времени вздыхал.

«В жизни редко бывают такие светлые минуты», – писал он с ожесточением, – «когда счастье всего народа отражается – как солнце в кайле воды – в каждом сознательном гражданине. Уже сколько лет прошло с того великого момента, когда суд правый, скорый и милостивый был объявлен в стране: но как живо, как свежо это мгновение в душе каждого из нас! Невольно умиляешься в душе, когда подумаешь, как в этих немногих словах много сказано, невольно сердце сжимается от радости, когда…»

Кедрович запнулся, со злостью бросил перо на чернильницу и прислушался.

В соседней комнате, где была расположена столовая, кричала на горничную сестра Кедровича, Анна Львовна. Слышно было, как эта пожилая дама, навсегда оставшаяся в девах, топала ногами и восклицала:

– Я тебе раз навсегда запретила, дрянь ты этакая, брать с меня пример. Что это за прическа? Я тебя спрашиваю?

В ответ послышались причитания горничной и какой-то бессвязный лепет.

– Клея д’Эмеро? – продолжала между тем кричать, передразнивая горничную, Анна Львовна, – вот так и есть! Ведь ты видишь, что прическу a ля Клео д’Эмеро ношу я? Как ты смеешь с меня обезьянничать? Это, наконец, возмутительно! Я куплю себе сиреневые ботинки – и она покупает, я куплю гребешки с розовыми камнями – и она с розовыми. Что же это в самом деле? Ты хочешь, чтобы я задержала твои деньги, что ли? Дрянная девчонка!

– Не имеете полного права задерживать, – отвечала горничная, – я служу…

– Молчать! Негодяйка.

– Я не ругаюсь, значит не негодяйка.

– А? Что такое? Дерзости? Вон отсюда! Вон сейчас же… Подлая!

Кедрович вскочил с места и весь красный от злости бросился к двери, ведущей в столовую. Сестра была уже одна, и он дал волю своему гневу.

– Это что еще? – закричал он. – Опять сцепилась с горничной? Гадость ты! Старая дева! Тут у меня проклятые реформы на завтра, черт их подери, а они еще орут. Это невозможно, наконец!

– Кто это «они», позвольте вас спросить? – поджала губу Анна Львовна, презрительно глядя на брата, ты меня уже равняешь с горничной, кажется?

– Наплевать мне на тебя и на горничную. Я прошу дать мне возможность спокойно писать. Я не могу выносит шума!

Кедрович хлопнул дверью и возвратился в кабинет. Сев в кресло и поглядев на часы, он увидел, что скоро уже семь часов, а к семи часам он обещал Веснушкину прислать статью для набора. Кедрович с досадой плюнул на пол, раздраженно придвинул к столу кресло и продолжал прерванную работу.

«…невольно сердце сжимается от радости, когда вспоминаешь те редкие минуты просвета общественной жизни, которыми мы так не избалованы»… писал он. – «Да, мы счастливы в такие минуты, и в такие минуты наши мелкие личные дела кажутся нам поразительно ничтожными, удивительно безразличными в сравнении с великим общественным делом, благодаря которому правда и свет, давно столь желанные, перешли из нашей мечты в действительность и наконец засияли в нашем несовершенном судопроизводстве!»

Он яростно обмакивал перо в чернильницу и продолжал писать. Ему уже легче было составлять вторую половину статьи, где пришлось намекать на искажение просветительной реформы позднейшими распоряжениями и наслоениями, которые легли и на судебные установления. Но к семи часам все-таки не удалось окончить статьи; сначала стала коптеть лампа, и для чистки фитиля пришлось накричать на горничную и ждать, пока она вернется с вычищенным фитилем, затем наверху, на четвертом этаже кто-то начал одним пальцем играть матчиш, часто не попадая на требуемую клавишу, а иногда задевая и две клавиши рядом. Словом, статья была окончена только к половине восьмого, и в кабинет уже несколько раз нетерпеливо просовывала голову Анна Львовна, которая после третьего своего появления решилась, наконец, заметить:

– Я уже одеваюсь, Миша. Не забудь, что мы приглашены сегодня к Зориным.

– Кш! – отмахивался левой рукой Кедрович, продолжая правой писать. Затем, когда статья была окончена, подписана и передана ожидавшему редакционному сторожу, Михаил Львович отправился в спальню сестры переговорить насчет вечера.

Анна Львовна была еще неодета; около нее копошилась с надутой физиономией горничная и, упираясь одной рукой в спину барышни, другой рукой затягивала несходившийся тугой корсет. Спросив через дверь сестру, скоро ли она будет готова, и узнав, что не раньше половины девятого, Кедрович отправился к себе в кабинет отдохнуть свободных полчаса.

В кабинете он лег на диван. Спать не хотелось, и Кедрович взял со стоявшего вблизи столика книжку. Эта книжка, которую он часто просматривал во время отдыха, была для него чрезвычайно полезна, так как содержала в себе всевозможные mots [45] , пословицы и поговорки на различных языках – латинском, французском, немецком и английском. Читая время от времени эту книгу, Кедрович почерпал оттуда много поучительного; не зная ни латинского, ни французского, ни немецкого, ни английского языков, он, тем не менее, благодаря этому неисчерпаемому источнику, владел в своих фельетонах в совершенстве всеми указанными языками. Никто, как он, из всех фельетонистов города не мог так кстати заметить в фельетоне, что the time is the money [46] , – или воскликнуть по адресу покойника: sit tibi terra levis [47] ! И когда в конкурирующих газетах Кедровича упрекали в том, что он никогда не бывает серьезен, а наоборот, слишком много шутит, забывая обличительное значение фельетона, он всегда находился и отвечал на чистейшей латыни, что он хочет ridendo dicere verum [48] , прибавляя при этом вскользь по-французски, что «rira bien celui, qui rira le dernier» [49] .

45

Слова (фр.).

46

Время – деньги (англ.)

47

Пусть земля тебе будет пухом! (лат.)

48

Смеясь, говорить правду (лат.).

49

Хорошо смеется тот, кто смеется последним (фр.).

Лежа на диване, Кедрович позевывал и лениво перелистывал страницы своей настольной книги. Он заметил на одной из этих страниц интересное выражение: «аvе, Caesar, morituri te salutant» [50] , выражение, с которым, несмотря на всю свою газетную начитанность, никогда не встречался. Он хотел было привстать, чтобы достать со стола карандаш и подчеркнуть интересное выражение, как вдруг в передней раздался звонок. Вслед затем у парадного входа послышался незнакомый женский голос, и в дверь кабинета постучали.

50

Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя! (лат.)