Под теми же звездами

Она сделала презрительную мину и замолчала. Кедрович улыбнулся, поглядел на часы и ответил:

– Ничего, Аня, потерпим еще полгода, пока кончится срок, на который меня выслал градоначальник. Мы уже нагоним там то, что потеряли! Нагоним. Ну, – встал он, поправляя галстук и собираясь уходить, – я отправлюсь в редакцию писать некролог, а ты поезжай к Зориным одна. Скажи, что я экстренно занят и приеду через час. Извинись там.

Он оделся и поехал в редакцию.

VIII

Когда Кедрович приехал к Зориным, вечеринка была в полном разгаре. Некоторые, более поздние гости сидели в столовой и пили чай, остальные же разместились частью в гостиной, частью в кабинете Алексея Ивановича и оживленно беседовали. Встретив Кедровича в передней, Алексей Иванович познакомил его со своей дочерью и затем представил тем из присутствовавших, с которыми Кедрович не был знаком. Тут, кроме редакционных коллег – передовика Льва Ильича, театрального рецензента и Шпилькина-Иголкина с женою, – находились и незнакомые Кедровичу лица: Петр Леонидович, который был гимназическим преподавателем Нины Алексеевны и часто заходил к Зориным, как к старым знакомым, – затем Коренев, Никитин, Елизавета Григорьевна и другая подруга Нины Алексеевны по курсам – Зинаида Петровна, одетая очень скромно и, очевидно, умышленно не приколовшая шпильками всех прядей своих черных волос. Сестра Кедровича – Анна Львовна, приехавшая к Зориным раньше брата, сидела с женой Шпилькина-Иголки на диване и с достоинством, смешанным со снисходительностью, говорила:

– Ах, нам здесь так скучно с братом, так скучно, вы себе представить не можете! Ну, да и посудите сами: какое здесь общество? Разве здесь есть какие-нибудь запросы? Разве тут можно жить культурной жизнью?

Жена Шпилькина отчасти с завистью, отчасти с робостью поглядывала на свою собеседницу и нерешительно отвечала:

– Как бы вам сказать? Я не говорю, конечно, за общество. Общество трудно найти, чтобы оно было с образованием. Наш город, так сказать, коммерческий, здесь нет петербургского шику. Зато друзей можно найти; есть до кого пойти себе в гости поболтать. А Петербург – это, наверно, какой-то лаборант, в котором можно прямо заблудиться новому человеку! Я так думаю.

– А вы бывали в Петербурге? – снисходительно спросила Анна Львовна, улыбаясь на ошибку г-жи Шпилькиной-Иголкиной, сказавшей вместо «лабиринт!» – «лаборант».

– Ах нет, не бывала, да и не скучаю за этим! – воскликнула Шпилькина. – Я ведь привыкла к нашему городу, скажу вам откровенно. Улицы у нас такие чистенькие, широкие, прямые: возьми, да гуляй себе. А потом квартиры все-таки хорошие и не такие дорогие, как в Петербурге: за пятьдесят рублей вы сможете иметь четыре комнаты с антресолями для прислуги, с кладовкой, с ванной и удобствами. Разве это так дорого?

В это время в другом углу гостиной неутомимый Петр Леонидович загнал к самой стене Никитина и, держа его за пуговицу пиджака, чтобы тот внимательнее относился к его словам, говорил:

– По-моему, социология великая наука, Сергей Егорович. Она, правда, не разработана, но тем более интересно ею заниматься. И знаете, к чему я пришел? – вдруг загадочно повысил голос Петр Леонидович, беря Никитина другой рукой уже за другую пуговицу, – я пришел к тому заключению, что социологию нельзя изучать без психологии, психологию – без физиологии, физиологию без физики и химии, а физику и химию без математики. Таким образом я решил, прежде чем приниматься за социологию, заняться математикой. И я уже кое-что сделал для того, чтобы трактовать социологические законы математическими формулами. Вот, например…

– Вы наверно хотите сказать про формулу человеческого зла? – спросил сидевший сбоку Коренев, посмотрев с легкой усмешкой на находившуюся напротив у дивана Нину Алексеевну: – это мы уже слышали от вас, право.

– Да? Слышали? – обрадовался Петр Леонидович, – да, да, вспоминаю. Я вам, кажется, говорил про это два месяца тому назад. Но, видите ли, тогда моя формула была еще совершенно необработанной: то, что стояло у меня тогда в числителе, как оказалось впоследствии, должно было находиться в знаменателе… Вот я вам и напомню…

– Смотрите, пришел Кедрович, – прервал Петра Леонидовича Никитин, желая избавиться от изложения формулы, – вы, помните, хотели переговорить с ним относительно какого-то нового кружка? Пользуйтесь случаем.

– Да, да, верно, хотел, – поспешно обернулся назад Петр Леонидович, глядя на вошедшего Кедровича. – Я думал ему предложить учредить «Общество помощи безработным Российской Империи», и кроме этого «Общество поощрения славянского духа». Он как-то писал об этих двух вопросах, и я думаю, что это его заинтересует.

Петр Леонидович быстро оставил прежних своих собеседников, которые облегченно вздохнули, и побежал за Кедровичем, обходившим вместе с хозяином гостей и знакомившимся с неизвестными ему лицами.

– Отчего так поздно? – фамильярно, не поднимаясь со стула, спросил, протягивая руку Кедровичу, Шпилькин-Иголкин.

– Только что окончил работу, – небрежно отвечал тот, переходя к другим гостям, – были важные известия.

Он не договорил, оставив Шпилькина в мучительном неведении того, в чем именно заключаются важные известия. Кедрович тем временем обошел уже всех и возвратился к тому месту, где сидела Нина Алексеевна, разговаривавшая с Кореневым и Никитиным.

– Я давно хотел познакомиться с вами, – проговорил Кедрович, останавливаясь перед Зориной и любезно улыбаясь, – мы с вашим отцом Алексеем Ивановичем – большие друзья.

Нина Алексеевна, немного смутившись, посмотрела на безукоризненный черный сюртук Кедровича, на его широкий золотистый галстук, повязанный со вкусом особенным образом, затем бросила нерешительный взгляд на круглое бритое артистическое лицо гостя и нерешительно ответила:

– Я очень рада. Садитесь, пожалуйста.

Кедрович сделал грациозный жест благодарности за приглашение и сел, выражая на лице приятную, но достойную серьезного человека улыбку.

– Прежде всего, я должен извиниться перед вами, Нина Алексеевна, – сказал он, слегка изгибаясь и наклоняясь вперед, – что до сих пор не сделал вам визита. Но вы уже по вашему папаше можете судить, что нам, занятым газетным работникам, нет решительно возможности следовать всем правилам светской жизни.

Кедрович, красиво округлив фразу, остановился, попросил разрешения закурить и замолк.

– Да, я действительно вижу, как папе приходится много работать, – ответила Нина Алексеевна, – он часто возвращается с ночных дежурств к трем часам ночи.

– Что делать, иначе нельзя, – проговорил с легкой напыщенностью в голосе Кедрович, – вы знаете, мне в Петербурге часто приходила в голову мысль: не бросить ли свое занятие, так изматывающее душу и нервы, так быстро высасывающее из организма все жизненные соки? Но вот, иногда наконец добиваешься отпуска, или… – тут Кедрович саркастически улыбнулся, – или тебе неожиданно дает отпуск сама администрация, высылая из пределов Петербурга: ну, вот, во время таких перерывов сначала говоришь себе: Бог с ней, с газетой! Бог с ним, с этим тяжким общественным служением. И что же? Оказывается, что мы, литераторы, не в силах сами бросить своей деятельности. Никогда. Я не могу объяснить вам этого, Нина Алексеевна, но у нас образуется какая-то глубокая страсть, какая-то безотчетная любовь к своей профессии. Мы проклинаем свой тяжкий труд, который в старости не обеспечивает никого из нас, а между тем не можем бросить его. Впрочем, я кажется немного увлекся… – с милой улыбкой обратился Кедрович к Нине Алексеевне, переводя затем взгляд на Коренева и Никитина. Однако, Нина Алексеевна быстро перебила его: