Под теми же звездами

Когда Коренев возвратился домой, было около часу ночи. Поставив лампу на комод около кровати, он решил почитать на ночь одну из статей журнала «Astronomische Nachrichten» [16] ; на стоявший около кровати стул он насыпал из мешка, присланного ему матерью из деревни, десятка два грецких орехов и лег в постель. Коренев с детства сохранил привычку есть что-нибудь во время чтения, а орехи любил больше всего. Однако, читать «Astronomische Nachrichten» и в то же время ломать орехи было трудно. Поэтому Коренев слез с кровати, снял с полки две толстыя немецкия книги, трактовавшие «О строении солнечной короны» и «Об элементах затмений двух последних тысяч лет» – и направился обратно к постели. Здесь, сидя на кровати и положив на стул в виде основы элементы затмений, он клал на эту книгу орехи и придавливал сверху диссертацией о строении солнечной короны. Попавший в середину между двумя солидными немецкими трудами, грецкий орех не выдерживал и легко разламывался на мелкие части. Прочитав статью и съев все орехи, Коренев потушил наконец лампу и завернулся в одеяло. Было почти два часа, и Николай Андреевич рассчитывал быстро уснуть, чтобы проснуться сразу к восьми часам утра. Однако, ему не спалось. Он часто ворочался с боку на бок, ложился то навзничь, то на, спину; то ему казалось, что на простыне лежат какие-то крошки, которые щекочут ноги, то он ясно чувствовал, что что-то колет и кусает его; он с ворчанием зажигал спичку, смотрел на постель, но не находил там ничего постороннего и снова ложился. У Коренева довольно часто бывала бессонница, в особенности после долгих вечерних занятий; и вот теперь он не мог сразу заснуть, так как голова продолжала безостановочно работать, а мысли с особенной яркостью неудержимо сменялись и бежали одни за другими. И ужасными казались ему эти крошки, разбросанные по кровати, эти покалывания, все эти мелкие, чуть поднимающиеся над порогом сознания, ощущения, которые так ясно и так сильно выступают во время бессонницы; и он с неприятным чувством прислушивался к бою часов в соседней комнате, и после каждого нового удара усиленно старался заснуть, чтобы не слышать уже нового боя. Но проходило полчаса, часы начинали глухо шипеть и отбивать время, а Коренев всё еще не спал и со вздохом переворачивался на другой бок, стараясь как-нибудь особенно расположить свои руки и ноги, чтобы они не мешали ему.

16

«Новости астрономии» (нем.).

– Нужно ни о чем не думать, – убеждал себя Николай Андреевич, – я, наверно, волнуюсь из-за того, что она должна прийти утром. Но зачем волноваться? Она наверно согласна, нужно только заснуть скорее… Она такая милая, как она хорошо смотрит ему в глаза, когда они остаются одни! Он никогда не испытывал того, что испытывает теперь: как ярки и как резки эти ощущения, когда он целует ее в губы и чувствует это мягкое теплое прикосновение… Ах, он опять начал думать о ней! Нужно забыть всё, нужно чем-нибудь отвлечься, считать от единицы до ста, что ли… это так помогает… Один, два, три, четыре, сейчас уже четыре часа, а она придет в десять. Осталось, следовательно, только шесть часов, и даже не шесть, а четыре, так как нужно раньше встать и умыться… А она постучит в дверь, и он услышит ее прелестный грудной голос: «Можно?» спросит она. Ах, не нужно, не нужно думать! Один два, три, четыре… Вот спираль перед глазами… Нужно ее обводить: вот из центра, вот раскручивается она дальше, дальше… Нина… часы… пять, шесть, семь… утром… она…

Коренев очнулся от громкого стука в дверь. Он испуганно привскочил на кровати и бессмысленно поглядел по сторонам. Было совсем светло, даже как-то странно светло; он взглянул на окно и увидел, что крыша и соседний балкон покрыты снегом; в воздухе вились крупные снежинки и то разбегались у окна в разные стороны, то ударялись о стекло, прилепившись к нему и стекая вниз крупными прозрачными каплями. Что это? Утро? Он проспал?

– Можно войти? – раздался знакомый женский голос.

Это была она, Нина.

– Господи, что же это такое? – вскочил с кровати Коренев, растерянно бегая босыми ногами по комнате и не зная, что предпринять. – Это она!.. Ах, какая обида!

– Николай Андреевич, вы спите? – спросила за дверью, повысив голос, Нина Алексеевна. Коренев ясно почувствовал в ее словах насмешливый тон.

– Нина Алексеевна… – жалобно произнес Коренев, подходя к дверям и торопливо одеваясь, – Нина Алексеевна, простите, я не успел!.. Подождите там. Я только умоюсь…

За дверью послышался громкий смех горничной. Затем всё смолкло, и Нина Алексеевна ясно и сухо произнесла:

– Николай Андреевич, я ухожу, мне некогда ждать. Прощайте.

Коренев, сам не отдавая себе отчета в том, что делает, быстро повернул ключ в замке и слегка приоткрыл дверь.

– Нина Алексеевна! – с мольбой в голосе прошептал он в щелку, – Нина Алексеевна, не уходите…

– Прощайте, – повторила она, поворачиваясь и направляясь к выходной двери на лестницу. Коренев видел, как она твердой походкой при хихикании горничной шла по коридору и повернула за угол передней.

– Ах, я болван! Ах, идиот! – метался по комнате Коренев, не зная на что решиться. Он, конечно, мог бы надеть пиджак, пальто и побежать догонять Зорину. Но ведь он не умыт; кроме того, он не брился уже три дня, так как думал сделать это сегодня, чтобы быть интереснее и не колоть ее во время поцелуев. Как же бежать, за ней? И потом, как она войдет сюда в неприбранную комнату? Он сел за стол, обхватил голову руками и так просидел неподвижно несколько минут. Но затем мрачные мысли стали постепенно исчезать; Коренев вспомнил, что главное, о чем он мечтал, осуществилось: Нина пришла, и, значит, – согласна. Ну, что за беда, в самом деле, что он проспал? Он мог быть болен, наконец. И разве это так уж скверно? Со всяким может случиться. Нет, нужно одеться, побриться, умыться и сейчас же отправиться к ней на дом для объяснений. Нужно только не медлить!

Он попросил у горничной самовар и начал поспешно разводить в чашке мыло для бритья.

Между тем Нина Алексеевна, выйдя из квартиры, где жил Николай Андреевич, не отправилась сразу домой. У нее в душе поднималось горькое чувство обиды, смешанное с презрением и негодованием по отношению к Кореневу. Вот его любовь к ней, о которой он так громко и часто твердил! Вот как он ждал ее в условный час, час, в который они должны были решить свою судьбу! Как это вышло пошло, смешно, глупо… Какая проза, какое мещанство!

Нина Алексеевна быстро шла по улицам без остановки, без определенной цели. Снег падал, не переставая; весело перелетали снежинки одна к другой, переплетаясь дорогами, и кружились и убегали в сторону, покорно следуя за порывами ветра. Небо глядело сверху светлое, серое; на нем уже не было тех темных и грязных пятен, которыми заполняют его дождевые осенние тучи. Как бы примирившее и слившее все облака в один спокойный серо-молочный покров, небо застыло наверху в своем праздничном светлом наряде, и видно было, как сбегали оттуда бесшумно и весело темные точки далеких снежинок, подобных бесконечному рою играющих мошек. На деревьях принарядились уже толстые сучья, покрывшись сверху белыми полосами; и на улице, обратившись в грязно-желтую массу, снег лежал раздавленный, жидкий, весь избитый копытами и темневший коричневыми колеями колес.

Сама не замечая, Нина Алексеевна зашла в расположенный у берега моря парк и с радостью направилась в глубь аллей, стараясь выбирать места, где не было видно за этот день на чистом снегу ни одного следа человеческих ног. Здесь всё было наряднее и чище, чем на улицах города. Весело и невинно смотрела впереди аллея, уходя вглубь парка двумя рядами деревьев; и глядя на нее, прихорашиваясь и дрожа ветвями, белели покрытые снежным пухом акации. А вокруг, покрывшись пышными белыми шапками, завязнув в снегу, убегали в глубину парка кусты низкорослой сирени, и выступали огромными кругами погребенные клумбы, выглядывая мрачно сбоку своею черною сырою землей. И разбросанные там и сям по парку хмурые хвои пригнулись своими тяжелыми ветками книзу и глядели исподлобья своими синими иглами, словно прятали что-то под густыми ветвями; и казалось, будто здесь наступил тихий праздник, будто всем – и акациям, и кустам сирени, и хвоям – хорошо стало под этим белым покровом, одевшим и согревшим их сырые, озябшие члены; – и даже злой пересмешник, этот вечный брюзга и ворчун беспокойный ветер – и тот здесь не бил и не гнул так безжалостно отяжелевшие ветви и, как будто стесняясь, пробегал по аллеям, тихо шепча что-то молчавшим деревьям и серьезно расспрашивая у хвой про их угрюмую тайну.

– Да, нужно с ним покончить! – думала Нина Алексеевна, смотря вперед на снег и не замечая окружавшей ее спокойной зимней красоты, – довольно, довольно! У нас всегда были бы с ним ссоры, мы и так уже часто спорили и не понимали друг друга. Нет, он не может внушить полного чувства, его нельзя полюбить всего, со всеми его качествами: некоторые недостатки и сейчас вызывают досаду, брезгливость, чуть ли не отвращение… Нет, нет, нужно порвать, нужно решительно порвать!

Нина Алексеевна подняла голову, и вздох облегчения как бы скрепил ее последнее решение. Она улыбнулась грустной, но спокойной улыбкой: ей бросились теперь в глаза эти красивые, нарядные деревья, одевшие свои сучья в снежные рукава; она увидела, как шевелили белоснежными шапками непокорные кусты, – и ей стало легко и весело, как-то ясно и спокойно на далекой глубине желавшей и искавшей чего-то раньше души.

Нина Алексеевна поправила рукой выбившиеся из-под шляпы волосы и тряхнула головой. Ей хотелось, приняв решение, уже не думать о Кореневе, и она взглянула наверх, на мелькавшие мушками быстро спускавшиеся снежинки. Вот они, казавшиеся такими черными на фоне светлого неба, бегут вниз, становятся бледнее, кажутся уже серыми и затем, неожиданно, проходя мимо дерева в своем полете, делаются совершенно белыми, чистыми, становятся белее самого неба, самих породивших их снежных туч.

И затем, упав нежно, бесшумно на мягкий покров у земли, они томно прижимались к нему и, замирая, ожидали сверху новых подруг. А те неслись оттуда, без числа, без конца, всё чаще и чаще, новые и новые, отяжелевшие и тихие. И целая сеть, серая вверху, ярко белая внизу, вдруг спустилась с неба, покрыв мутную даль; и ветер весело заиграл на этой сети, с легким шуршаньем пробираясь вперед и перебирая ее беззвучные струны в своих резких порывах.

Нина Алексеевна вздохнула полною грудью, сбросила с волос прилипший к ним мокрый снег, и пошла быстро назад. Она спокойно улыбалась и слегка жмурилась, когда ей на ресницы попадала снежинка, обращавшаяся в тот же миг в дрожавшую на веках прозрачную слезу.

X

К двенадцати часам Коренев был уже готов; он тщательно выбрился, вымыл голову, надел чистый воротничок и манжеты, что делал обыкновенно раз в неделю по воскресеньям – и, выпив чаю, отправился на квартиру к Зориным. Встретившая его горничная заявила, что кроме маленького брата Нины Алексеевны – Пети – никого дома нет: Алексей Иванович был на каком-то заседании, очевидно, кассы взаимопомощи литераторам и ученым, а Нина Алексеевна ушла в половине десятого утра и с тех пор не возвращалась домой. Коренев подумал и решил подождать Нину Алексеевну в гостиной.