Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

понравился, но он указывает на некоторые погрешности “старому плуту, старой классной

крысе, старому латинскому буквоеду”, как он теперь называет своего корреспондента.

Живот у него меньше, он не курит, не пьет вина, пива, и никаких других спиртных

напитков, - ничего, кроме воды.

Дальше следует признание, рассчитанное уж не как на “старого латинского буквоеда”, а

явно подразумевающего все-таки симпатичную собеседницу, но доверительно, как своему

парню. Это следующий шаг в его наступлении - сделать ее соучастницей.

“ По правде говоря, я предпочитаю всем искусствам красивую женщину.

А хороший обед, настоящий обед, изысканный обед я ставлю почти на ту же ступень, что

и красивую женщину”.

Здесь нет никакой позы, рисовки, это совершенная правда, но смотрится, как изысканная

поза. Ведь не может же человек, тонкий писатель быть столь циничным. Может. И

призывает свою корреспондентку быть такой же раскрепощенной. Раскройтесь, милая, я

жду! Раскройтесь и перейдем к делу. Ведь вы же этого хотите?!

Есть сведения, что он именно так и думал. Арман Лану в своей книге о Мопассане

приводит свидетельство одного, как он говорит, достойного доверия свидетеля, Бода де

Морселе, секретаря редакции одной из газет, в которой сотрудничал Мопассан.

“Однажды, - рассказывал Бод, - выходя из почтового бюро, я встретил Мопассана.

– Я страшно зол, - сказал Ги.
– Мадемуазель Башкирцева пишет мне письмо за письмом

“до востребования” и заставляет ходить за ними на почту. Но с меня хватит. Я с ней

незнаком. Чего она от меня хочет? Может быть, она мечтает о любовной встрече? Так

пусть изволит сказать об этом!”

Лану считал, что незнакомка недолго оставалась незнакомкой. Значит, Мопассан просто

поддерживал игру, завлекая рыбку в свои сети.

В дневнике, изданном у нас, нет никаких упоминаний про переписку с писателем. Однако

во французском издании 1901 года они есть.

“Осталась дома, чтобы ответить незнакомцу. (Хорошенькое дело, она или публикаторы

называют Ги де Мопассана незнакомцем - авт.) Собственно говоря, я для него незнакомка.

Он мне уже трижды ответил. Он не Бальзак, которого боготворишь за все. Теперь я

сожалею, что обратилась не к Золя, а к его адъютанту, талантливому и даже очень. Среди

молодых он мне понравился больше всех. Однажды я проснулась, ощущая потребность,

чтобы какой-нибудь знаток оценил по достоинству, как красиво я умею писать: я подумала

и выбрала его”. (Запись от 15 апреля 1884 года.)

Со своего четвертого письма Мария Башкирцева перевоплощается в Савантена Жозефа.

Несмотря на то, что она оскорблена письмом Мопассана, она все-таки решается ему

отвечать. Только теперь на ней две маски, незнакомки и старого латинского буквоеда, что

позволяет ей начать говорить вещи, совершенно неприличные для девушки того времени.

Она высоко держит планку пошлости, поднятую Мопассаном и сдаваться не собирается.

Обозвав его в первых строках письма “несчастным золяистом”, то есть последователем

Золя, она приступает к делу и обещает больше его не мистифицировать и ничего от него

не скрывать. Ниже следует цитата из ее четвертого письма от имени Савантена Жозефа, выделенные курсивом слова которой ранее в течении многих лет не печатались и, как я

уже говорил, были восстановлены по подлинникам писем Колетт Конье:

“Я воспользовался, милостивый государь, досугом страстной недели, чтобы вновь

перечитать полное собрание ваших сочинений... Вы, конечно, большой весельчак. Я

никогда не читал вас целиком и подряд, впечатление поэтому, можно сказать, свежее, и оно

таково, что вы чересчур злоупотребляете описанием этих... этого... этого акта, благодаря

которому еще существует мир. Не знаю, какому богу я поклоняюсь, но вы безусловно

поклоняетесь тому. . тому странному символу, который чтили в древнем Египте”.

( Фаллосу, для недогадливых - авт.)

Ничего себе девственница, или как писали о ней, “взволнованная девственница, уснувшая

вечным сном”. Взволнованная, но чем?

“Что касается меня, а я вовсе не отличаюсь стыдливостью, и читал самые

предосудительные сочинения, меня смущает, да, сударь, смущает ваше тяготение к этому

грубому акту, которое г. Александр Дюма-сын называет любовью”.

“Вы переходите на вольности, - запоздало восклицает она, сама с легкостью вступив на

этот путь, - а мое звание классного наставника запрещает мне следовать за вами по этому

опасному пути”.

Поздно, слишком много она себе позволила, теперь и у него руки развязаны. Напрасно она

пытается взять спокойный тон разговора, советует ему посмотреть выставку Бастьен-

Лепажа на улице Сэз, под конец своего столь откровенного письма она вновь не

удерживается и желает ему “развивать мышцы, о которых не принято писать, и

верблюжью подушку”. Верблюжья подушка требует пояснения: считалось, что верблюжья

шерсть повышает потенцию, а подушки подкладывались женщинами по различные части

тела (например, под бедра), чтобы принимать удобные и соблазнительные позы при

соитии. Это обсуждалось в книгах, из которых парижанки черпали практические советы.

Видимо, Башкирцева не раз пролистывала “Жизнь парижанок” или другую подобную

литературу, не зря разговор ее так фриволен и вертится вокруг фаллоса Ги де Мопассана.

Что ж, собеседника она выбрала достойного. Ни что так не заботило его, как собственный

фаллос:

“... он возбуждался по собственному желанию, - писал Эдмон де Гонкур, - он заключал

пари, что за несколько мгновений, стоя лицом к стене, он повернется с возбужденным