Подменыши

Вскоре после прихода весны у наших друзей кончились деньги. Эльф вывернул наизнанку бумажник и на пол со звоном выпало несколько монеток. Ленка, прихрамывая, кинулась их ловить, но не особо преуспела, те проворно раскатились по тёмным углам. Пришлось спешно созывать общий совет, чтобы решить, как заработать на хлеб насущный и оплату крыши над головой.

— Какие будут предложения? — спросила Белка.

— Я могу деньги на вокзале просить, — тут же радостно сообщил Тимофей. — Я уже пробовал, мне давали. Правда, бомжи отобрать могут…

— Ох уж мне этот ребёнок с прошлым! — осадила его Белка. — Успокойся.

— Ну, можно курьерами пойти работать, — задумчиво сообщил Эльф, вставая на мостик на диване. — Или на стройку какую-нибудь. Разнорабочими.

— Горбатиться на кого-то? — спросила Белка. — Нет, это не интересно.

— Эльф, помнишь, когда тебя с работы уволили, я сказал, что работать нужно только на себя? — подал голос Сатир, неторопливо пересчитывая сигареты в пачке.

— Помню, но тогда остаётся только опять идти собак воровать, — пожал плечами тот.

— Собаки — это пройденный этап. Уже неинтересно, — сказала Серафима.

Друзья глубоко задумались. Белка быстро пробежала глазами диктант, который недавно написал Тимофей, исправила три ошибки и отложила листок в сторону.

— Нормально, — пробормотала она себе под нос и добавила уже громче. — Ну что, больше нет предложений? Тогда у меня есть.

Она посмотрела на разом заинтересовавшихся друзей.

— Да, есть, — повторила она. — Для начала мне нужен деревянный клей.

— Ура! Мы будем делать из головы Сатира спички, а потом клеить из них домики! Такие красивые и аккуратные! — догадался Эльф. — Блестящая идея. Наверняка, эта ниша ещё никем не занята. Мы быстро станем богатыми. Кстати, я видел какой-то тюбик в одной коробке.

— Я всегда догадывался, что как бизнесмен Эльф — полный ноль, — с сожалением изрёк Сатир. — Но то, что у него ещё и лёгкая олигофрения… Для меня это удар. Белка, никогда не делай бизнес с Эльфом. Он безнадёжен. Делай со мной.

— Ну ещё бы! Бесплатный источник сырья для домиков. Идеальный партнёр, — ответил Эльф, протягивая Серафиме тюбик.

— А теперь, друзья, возьмите гитару, ну, ту, что мы в хламе нашли, и чтоб к утру она была как новая, — заявила Белка. — Настраивать не обязательно. Всё. За работу. — Она подвинула к себе листок с диктантом. — Тимофей, тебя ждёт работа над ошибками. Объясни мне, с чего ты вообще взял, что «лейка» пишется через «э»?

— Мне так показалось… — неуверенно ответил мальчик.

— Показа-а-алось ему… — слегка поддразнивая, протянула Серафима. — Тоже мне, визионер. Бери листок, ручку. Поехали.

К утру совместными стараниями Сатира и Эльфа гитара была склеена.

Белка осмотрела её, немного покрутила колки, настраивая, затем кивнула, видимо, удовлетворившись результатом. Бережно, словно ребёнка, завернула инструмент в одеяло и стала одеваться. Остальные без лишних вопросов последовали за ней. На улице за ночь подморозило, асфальт спрятался под корочкой льда и всё время норовил взбрыкнуть и выскользнуть из-под ног. Белка шла осторожно, прижимая гитару к груди, боясь упасть и повредить инструмент. На предложение Эльфа помочь она лишь отрицательно замотала головой.

Серафима выбрала оживлённый подземный переход неподалёку от Старого Арбата. Прошлась взад-вперёд, выбирая место с лучшей акустикой. Развернула гитару, поставила перед собой картонную коробку из-под охотничьих патронов, подышала на озябшие пальцы. Глубоко вздохнула, собираясь с мыслями, посмотрела куда-то вдаль, дальше стен перехода, дальше города, глаза её остекленели, словно нашли что-то очень красивое, невидимое для остальных. Белка провела по струнам и запела.

Не для меня придёт весна, И Дон широко разольётся…

Она пела легко, почти не напрягаясь, но на горле всё же проступила белая сеточка шрамов.

Звуки её глубокого с переливами голоса плыли под низким потолком, бились меж выложенных кафелем, словно в покойницкой, стен, чистыми дождевыми каплями звенели на затоптанном грязном полу. Идущие по переходу люди, заслышав песню, непроизвольно замедляли шаги, лица их неожиданно светлели, тусклые, словно нарисованные у кукол, глаза начинали смотреть чуть жёстче, чем могут позволить себе обычные клерки среднего звена. На секунду забыв себя, они сжимали кулаки, словно им вдруг до боли захотелось почуять в руке отчаянную сабельную тяжесть, стиснуть ребристую рукоятку злой донской ногайки, ощутить в ладони жёсткую пропылённую гриву полудикого казачьего коня.

А для меня кусок свинца, Он в тело белое вопьётся, И слёзы горькие польются, Такая жизнь, брат, ждёт меня.

Казалось, что даже вечно чуть тёплые лампы дневного света под потолком перехода раскалились и окрасились в какие-то немного нервные, живые, надрывные цвета.

Мужчины поднимали глаза, и им, вдруг, казалось, что они видят далёкий трепещущий степной горизонт, соединяющий разгульное море трав и безоблачные равнины небес, к которым они плывут, качаясь в сёдлах. Хотелось бросить всё, стареющих жён, бестолковых и жадных детей, забыть иссушающую, как лихорадка, работу, и отправиться туда, к бесконечной и опасной свободе между землёй и небом. Упиваться дождями, зажимать пулевые раны, ловить в прицел чёрную вертлявую точку врага, жадно и торопливо креститься перед боем, точить у ночных костров зазубренное лезвие шашки, черпать обгрызенной деревянной ложкой пропахшую дымом кашу и засыпать под потоками опадающих августовских звёзд. Свобода вдруг вставала перед ними такая простая и понятная, что на мгновение казалось, будто по-другому жить просто нельзя, немыслимо и неимоверно глупо. Расправив плечи, они делали несколько широких красивых шагов, как вдруг наваждение отступало, развёрстый горизонт схлопывался, и здравый смысл выбрасывал их обратно в простуженное московское утро, к обязанностям и привычкам, к рутине и бесполезности. На какое-то мгновение они останавливались, словно от удара в солнечное сплетение, делали по инерции несколько шагов, тупо вспоминая, куда идут. Досадуя на себя за глупую мечтательность, по-мышиному втягивали голову в плечи, бросали по сторонам мелкие подозрительные взгляды — не заметил ли кто их секундной слабости? — и продолжали свой бесконечный путь к деньгам, на которые можно покупать новые тряпки, жирно лоснящиеся машины, шикарных женщин и прочий тлен, чтобы хоть на секунду успокоить свою вечно голодную, как гиена, жадность.

Сатир с Эльфом стояли чуть поодаль у противоположной от Серафимы стены. Едва Белка запела, какая-то сила прижала их к холодному кафелю и не отпускала до самого конца. Они чувствовали, как мёрзнут ноги, как пропитывается каменным холодом одежда на спине и не могли пошевелиться, боясь что-то упустить или не расслышать. Звуки голоса Серафимы омывали их словно потоки кристально чистой ледяной воды. От её песен хотелось, и жить, и умереть одновременно. Смерть в песнях была пьяняще красивой, как любовь Клеопатры, а жизнь дерзкой и сияющей, словно вспыхнувшее в ночную грозу одинокое дерево на высоком холме.

Белка пела, пока не иссяк поток идущих на работу. Около десяти часов она поставила гитару к стене, завернула её в одеяло и выгребла всё, что накопилось в коробке.

— Совсем неплохо для двух часов работы, — подвела итог Серафима, пересчитав наличность. — Можно пойти поесть чего-нибудь, а в районе пяти, когда народ с работы двинется, снова сюда вернуться.

Ближе к вечеру всё повторилось. В маленьком подземном переходе снова пылали и плыли видения далёкой степи: переливался от зноя горизонт, колыхались волны степного разнотравья, вздымались горбы скифских курганов, ястребы горделиво, словно римские цезари, восседали на вершинах каменных «баб», купались в жарких лучах солнца жаворонки и дрожала литая грудь равнины от топота конских табунов. Неподвижно, как херувимы, парили в восходящих потоках воздуха орлы, осторожные дрофы, поглядывали на едва виднеющуюся вдали фигурку всадника, клонились под ветром седеющие метёлки ковыля, запахи перегретых трав дурманили голову. От вида этих просторов сердца людей вздрагивали, сбивались с ритма и пропускали удары. Становилось тоскливо, кому-то хотелось напиться, кому-то подраться. Кто-то давал себе обещание съездить во время отпуска к родным на небольшой хуторок затерянный где-то в ставропольских полях, кто-то решал, что завтра же бросит вдрызг осточертевшую работу.

Отработав пару часов, немного охрипшая, но довольная Белка кивком подозвала к себе друзей.

— Хватит на сегодня. У меня уже в горле саднит, будто репейников наелась, — сказала она ловко, будто опытная нянечка, закутывая гитару в одеяло. — Предлагаю забросить мелкого, Ленку и инструмент домой, а самим пойти отметить мой первый рабочий день.

Предложение понравилось всем, кроме Тимофея.

— Куда это? Я тоже с вами пойду, — быстро и безапелляционно заявил ребёнок.

— Никаких «с вами», — возразил Сатир. — Хрюша уже пропел колыбельную песню. Всем детям пора баиньки. А то переутомишься, свихнёшься и вырастешь дебилом. Хочешь вырасти дебилом?