Подменыши

— То есть, ближайшие десятилетия — потеряны, поэтому мы ляжем на дно и замрём… — начал Эльф, но Белка тут же оборвала его.

— Йон сказал мне, что его отец собирается делать в Дого революцию. Социалистическую революцию. Йон сказал, что если мы хотим, он может взять нас с собой.

— Правда? — склонился к ним Сатир.

— Правда, — заверила его и Эльфа Белка. — Во время последней нашей встречи сказал. Ты, Сатир, тогда ещё в «коме» был.

Эльф повисел некоторое время молча. Глубоко вдохнул густого от весенней сырости ветра и попросил, задрав голову кверху:

— Сатир, вытащи меня, а то я сам что-то не могу.

— Мне кажется, из такого положения самостоятельно выбраться вообще невозможно, — заметил тот, вытаскивая Эльфа, старающегося не смотреть в тёмную пустоту под ногами.

— Вот ещё! — фыркнула Белка, ловко перехватила руки, повернулась лицом к стене и, подтянувшись, перекинулась на крышу.

Эльф попытался что-то ответить и не смог. По его телу ходили волны крупной дрожи.

Сатир открыл новые бутылки и раздал друзьям. Эльф жадно отпил несколько глотков, сел подальше от края крыши и, обняв себя за плечи, попытался успокоиться. Время от времени он качал головой и что-то тихо шептал. Постепенно дыхание его выровнялось, дрожь отпустила, он погрузился в задумчивость. Взгляд устремился куда-то чуть выше сияющих московских полей. Лицо стало спокойным и красивым, словно у спящего младенца, которому снится что-то хорошее, на губах пригрелась светлая, немного усталая улыбка.

— У тебя, что вообще отсутствует страх высоты? — шёпотом, чтобы не услышал Эльф, спросил у Белки Сатир.

— Да, какое там! — улыбаясь зашептала та в ответ. — До сих пор пустота внутри, как в космосе. Такое ощущение, что я сейчас схлопнусь.

Она приложилась к бутылке и Сатир услышал, как стеклянное горлышко выбило лёгкую дробь о Белкины зубы.

— Так чего ж ты за Эльфом-то полезла?

— Страшно мне за него стало. Он ведь самый несчастный из нас, самый слабый. Я боюсь за него. Вот и захотелось поддержать, — она нервно усмехнулась, чуть не подавилась портвейном и закашлялась. Сатир несколько раз хлопнул её по спине, она благодарно кивнула в ответ и подняла руку — «достаточно».

— Позвоночник сломаешь, — осипшим голосом сказала Серафима. — Ты бьёшь, как будто лошадь копытом в спину лягает.

— Так что, когда этот ваш Йон обещал объявиться? — негромко спросил Сатир.

— Сказал, когда всё станет более или менее реальным, тогда и придёт. А ты хочешь ехать в Африку?

— Можно подумать, ты не хочешь!

— Я бы хоть сейчас ноги в руки и по рельсам в Дого, — сказала Белка, потряхивая кулачками от избытка ощущений. — Но только сначала надо Тимофея как-то устроить. До этого я никуда не двинусь.

— Если Истомина и вправду хочет его к себе взять, то это выход.

— Выход, — согласилась Серафима. — Только старая она уже, Истомина-то. На её пенсию они не проживут.

— У Тимофея квартира есть. Её сдать или продать можно. Тоже деньги. Я дам Истоминой адрес одного моего знакомого юриста…

— У тебя был свой юрист? — рассмеялась Белка. — Может, ты ещё и услугами психоаналитика пользовался?

— Нет, — отмахнулся Сатир. — Мы просто пересекались по разным ну, так скажем, не очень законным делам. Я думаю, он подскажет, как сделать, чтобы квартира от мелкого не уплыла, а Истомину можно было бы опекуном оформить.

— Да, хорошо бы, — согласилась Белка. — Ты в самом деле поговори с этим твоим крючкотвором, пусть поможет.

Она сверкнула глазами, тряхнула дикобразьими иглами волос:

— Ты хоть понимаешь, что нас ждёт? — подалась Белка к Сатиру, схватив его за руку. — Революция! Настоящее дело! А потом там социализм будут строить! Детей-беспризорников в людей превращать станут! От грязи отмоют, научат книжки читать, за парты посадят, кормить будут. Там больше никогда не будет ничьих детей!

Она засмеялась, в восторге хлебнула портвейна. Легко вскочила на парапет, потянулась, подняв руки к небу, будто хотела то ли взлететь, то ли достать что-то очень высокое, и засмеялась.

— Хорошо! — закричала она в пустоту. — Мне хорошо!

Звук её голоса утонул в завываниях ветра, затерялся в огромных воздушных пространствах, нависающих над городом, но она продолжала кричать:

— Хорошо! Ура! Счастье! Для всех даром! И пусть никто не уйдёт обиженный! — кричала Серафима. — Никто! Никогда! Не уйдёт обиженный!

— Белка — святая… — пробормотал Эльф, не отрываясь от созерцания чего-то своего, далёкого и потаённого.

Тучи на востоке посветлели и набухли красным, будто где-то за горизонтом забил исполинский родник живой крови. Утренний свет легко размывал вязкую черноту ночи и дешёвую позолоту уличных огней. В разрывы облаков хлынули яркие багряные потоки — такие невыносимо тревожные и прекрасные, что у всех, кто их видел, сбивалось дыхание и по коже бежали мурашки. На багряные небесные степи неспешно выходило солнце — рыжая раненая лошадь.

— Эй! Сюда! Сюда! Эй! — радостно кричала ему Белка, размахивая руками, словно взаправду думала, что оно придёт и заберёт их куда-нибудь. Может, в Африку, а, может, просто покататься, всё равно. — Мы здесь! Сюда!

Едва показавшись, солнце скрылось за облаками, похожими на нагромождение асфальтных обломков. Белка, обрадовано вскинувшись навстречу ему, и тут же, потеряв из вида, опустила руки и замерла, беззащитно стоя на краю крыши.

Внизу просыпался город, привычно сновали чёрные точки человечков, ползали разноцветные жучки машин. Пролетая мимо лица Серафимы, туда отвесно падали капли дождя и исчезали в утренней мгле.

— Значит, коммунисты — это просто борцы с концом света? — неожиданно, ни к кому не обращаясь, сказал Эльф. — Ну что ж, пусть будет так. Так даже веселее. Белка — святая, я ей верю.

Вскоре трое друзей покинули выстуженную крышу высотки, на которой продолжали бесноваться ветра.

Весна наступала. Теплело. Вздулась, как напряжённая вена, Москва-река, взорвалась ледоходом. Поплыли вниз по течению льдины, по которым одиноко бродили чёрные, будто смоляные, галки. Снега ушли мутными водами в подземные лабиринты. Проснулись деревья, незаметно для человеческого взгляда зашевелили ветвями, брызнули навстречу молодому солнцу клейкой листвой, словно миллиарды глаз разом открыли. Слабая городская трава покинула сырые подземелья и вышла на свет, дрожащая и тонкая. Солнце лизнуло горячим языком землю, осушило последние лужи, ещё хранившие воду растаявших снегов. Приближалась пылающая колесница лета.

В начале мая в полуподвале объявился Йон. Белка, открывшая ему дверь, внимательно оглядела его с ног до головы. На госте был элегантный серый костюм, белая рубашка и галстук. На голове, как и раньше, красовалась растаманская вязаная шапка.

— Ну, привет, — сказала Белка. — Я тебя только по шрамам и узнала. Без тулупа и валенок ты что-то на себя не похож.

Тот широко, как умеют только негры, улыбнулся:

— А я пришёл вас в Африку звать. Поедете? — спросил он, нагибаясь, чтобы не задеть притолоку, и проходя в квартиру.

На звук его голоса из комнаты подтянулись остальные обитатели квартиры. Тимофей радостно взвизгнул, и запрыгал вокруг гостя в каком-то дикарском танце, цепляясь за его руки и пытаясь повиснуть на них. Йон, будто не замечая висящего на его локте мальчика, протянул руку, поздоровался с Эльфом и Сатиром.

— Я тебя уже видел, — обратился он к последнему. — Только ты тогда… — он замолчал подбирая слова.

— Разбирался с жизнью и смертью, — закончила за него Белка.

Йон снова улыбнулся.