Подмосковные вечера. История Вана Клиберна. Как человек и его музыка остановили холодную войну
Шрифт:
Не получив ответа от Сола Юрока, Ван в конце концов подписал контракт с CAMI. В январе 1955 года Шуйлер Чапин, представитель агентства на Среднем Западе и муж Бетти Стейнвей из известного клана производителей роялей, договорился о выступлении Вана в телепрограмме «NBC’s Tonight» с ведущим Стивом Алленом. «Музыка длинноволосых» обычно считается для ток-шоу смертельно опасной, а Ван как исполнитель был совершенно неизвестен. Тем не менее, когда он сыграл токкату Равеля и этюд Шопена, это вызвало маленькую сенсацию. Зрители своими звонками и телеграммами парализовали работу коммутатора. Из Клуба железнодорожников Балтимора и Огайо звонили, чтобы заказать билеты… По всему Среднему Западу Чапина забрасывали вопросами типа «А что за странного парня с длинными лохмами показывали по телевизору?» [VCL, 66]. Его концерты неожиданно стали популярными. В том сезоне Ван сыграл двадцать оркестровых и десять сольных концертов, на которых исполнял произведения Баха, Бетховена, Брамса, Шопена, Дебюсси, Листа, Метнера, Моцарта, Прокофьева, Рахманинова, Равеля, Скарлатти, Шумана и Стравинского. Когда Кливлендский летний оркестр попросил его сыграть Второй концерт Рахманинова для фортепиано до минор, он разучил его за две недели. Публика отреагировала так сильно, что Ван под оглушительные аплодисменты снова и снова обменивался рукопожатиями с дирижером и концертмейстером,
111
[VCL, 66]. Цит. по: Steinfirst Donald, Pittsburgh Post-Gazette.
112
Там же, 28. Обзор в Denver Post делал Аллен Янг.
Иными словами, появление Вана стало настоящей сенсацией. Правда, частые упоминания о ковбоях и родео наводили на мысль, что восхищение отчасти объяснялось тем, что такой талант обнаружился у столь необычного человека из необычного места. В то же время успех Вана в программе NBC’s Tonight оказался настолько велик, что Стив Аллен захотел пригласить музыканта к себе еще раз. В апреле Ван снова оказался в программе, но на этот раз перед его выступлением шла фарсовая сценка… Ван сыграл кусок из малоизвестной пьесы Метнера, потом долгое, полное рефлексии произведение Шопена и… ничего не произошло. Новизна в американском мире развлечений имеет ту неприятную особенность, что она быстро проходит.
В том же месяце, когда Ван выступал на Конкурсе имени Левентритта, Соединенные Штаты взорвали свою первую настоящую термоядерную бомбу. Это произошло на атолле Бикини, одном из Маршалловых островов. Использовав взрыв атомной бомбы для запуска вторичной реакции термоядерного синтеза, ученые заметно увеличили разрушительную силу нового оружия. Энерговыделение при взрыве устройства проекта «Castle Bravo» составило 15 мегатонн, что было эквивалентно 750 бомбам, сброшенным на Хиросиму. Мощность взрыва оказалась вдвое выше, чем ожидалось, а сильные ветры разнесли радиоактивные осадки по всему Тихому океану. Взрыв привел к гибели одного японского рыбака из числа тех, кто ловил тунца за 90 миль от места испытаний, и загрязнил их улов. «Если один термоядерный взрыв может иметь такие глобальные экологические последствия, – мрачно размышляли в мире, – то какой же эффект дадут взрывы множества бомб?» Вскоре эксперты дали ответ на этот вопрос: оказалось, что взрывы всего лишь ста водородных бомб могут сделать земной шар полностью непригодным для жизни… [113]
113
GaddisJohn Lewis. The Cold War. – London: Allen Lane, 2005. – P. 59.
Девять месяцев спустя люди по-прежнему тоннами выбрасывали радиоактивного тунца. На следующий год выпал радиоактивный дождь в Чикаго. Вскоре смертельный изотоп стронций-90 стали находить в молочных продуктах, что вызвало опасения развития рака костей и лейкемии у детей [114] . Исследования показали, что в сотнях тысяч молочных зубов [115] содержание того же радиоактивного изотопа, продукта ядерного деления, в пятьдесят и более раз превышает норму. Иными словами, послевоенное поколение обнаружило, что входит в жизнь без главного – уверенности в том, что их дети выживут в этом мире. Записные мудрецы начали спорить о том, к чему приведет эта беспрецедентная потеря веры в будущее: к разгульной жизни, к меркантильному индивидуализму или к безразличию и нигилизму. Единственное, в чем были уверены все, – что ничего хорошего от такого будущего ждать не приходится.
114
Boyer Paul. By the Bomb’s Early Light: American Thought and Culture at the Dawn of the Atomic Age. – New York: Pantheon, 1985. – P. 352353.
115
Schneir Walter. Strontium-90 in U.S. Children // The Nation. – 1959. – April 25.
Радиация, этот невидимый киллер, похоронил начавшийся было атомный бум в толстостенном бетонном гробу. Взамен появились активисты всех мастей, которые оседлали своих любимых лошадок – чаще всего они проповедовали семейные ценности. В этом не было ничего удивительного: люди, столкнулись с угрозами, недоступными их пониманию, и решили, что безопасность начинается у себя дома. К социальным консерваторам, загонявшим американские семьи в дома, они же осажденные крепости, добавились защитники морали, своего рода крестоносцы, которые видели свое предназначение в том, чтобы сохранить основу нации перед лицом вражеского нашествия. В отличие от 1920-х годов, когда американцам многое позволялось, и 1930-х, когда правила бал экономическая депрессия, представители послевоенного поколения раньше остепенялись, заводили большие семьи и реже разводились. Американцам настоятельно рекомендовалось связывать себя узами брака до двадцати одного года; двадцать три – это уже «слишком поздно». Вступление в брак, рождение и воспитание большого числа детей стали считаться патриотическими обязанностями и доказательством гражданской ответственности. Отсюда следовало, что всякий другой образ жизни льет воду на мельницу врагов Америки, под которыми подразумевались «красные». Когда сексолог Альфред Кинси в своих публикациях рассказал о том, что среди американцев, оказывается, широко распространены добрачный секс, гомосексуализм и измены, его немедленно обвинили в поддержке международного коммунизма.
«Тем, кто участвует в актах откровенных извращений… не хватает эмоциональной стабильности нормальных людей…»
Особенно большое омерзение вызывал гомосексуализм. Официально считавшийся психическим расстройством гомосексуализм в период холодной войны стал рассматриваться как заразная социальная болезнь, которая угрожает безопасности
страны и подрывает основы ее существования. Тон кампании задал Сенат США, который в 1950 году опубликовал материал под названием «Прием на работу в правительственные учреждения гомосексуалов и других сексуальных извращенцев». В докладе геи, добровольно вступившие в отношения между собой, приравнивались к насильникам-педофилам. «Тем, кто участвует в актах откровенных извращений, – заявляли авторы доклада, – не хватает эмоциональной стабильности нормальных людей… Один гомосексуалист может опозорить все правительственное учреждение» [116] . На фоне того, что в США тысячи людей теряли свои рабочие места, в стране развернулась «охота» на геев – такая же лютая, как «охота» на «красных». В сознании прокуроров, которые заставляли тех, кто признавал собственные «извращения», называть своих «пособников», эти два вида «охоты» были почти неразличимы. Агенты ФБР в штатском прочесывали национальные парки и кинотеатры, бары и рестораны, выявляя «гомосексуалистов» среди одиноких и доверчивых людей – только в Вашингтоне за год было арестовано около тысячи человек. Циничное «молчаливое поколение» времен президента Эйзенхауэра попустительствовало этим гонениям либо в лучшем случае удивленно поднимало брови в духе любимого жеста актера Хамфри Богарта. Те самые люди, которых в детстве учили, что русские – их союзники, а японцы и немцы – враги, в подростковом возрасте узнавали, что все обстоит с точностью до наоборот. Впрочем, большинство из них держало нос по ветру и не обращало внимания на эти противоречия. Давление же на тех, кто не смирился с таким положением дел, продолжало нарастать.116
May Elaine Tyler. Homeward Bound: American Families in the Cold War Era. – New York: Basic, 1999. – Р. 95.
Весной 1955 года Ван влюбился в грациозную высокую брюнетку из Техаса, которую звали Донна Сандерс [117] . Они впервые встретились за полтора года до этого, в день начала занятий в Джульярде. Донна, честолюбивая молодая певица, к тому времени победила в одном из конкурсов варьете-шоу «Артур Годфри – открыватель талантов» на канале CBS [ТМ1]. Сразу после окончания средней школы она получила стипендию для дальнейшего образования. Вскоре Сандерс, вошедшая в круг друзей Вана, получила вместе с молодой Ширли Маклейн эпизодическую роль в мюзикле Роджерса и Хаммерстайна «Я и Джульетта», который начал идти на Бродвее.
117
Описание отношений и замечания Донны можно найти в ее интервью Серелл Хиллман из журнала Time; см. [SH].
На этот раз Ван увез Донну к себе. Их отношения были неровными, потому что он часто уезжал на гастроли и потому что, как она вскоре поняла, для него на первом месте был рояль. К тому времени он съехал от Спайсеров и временно проживал в небольших апартаментах на одиннадцатом этаже отеля Buckingham [118] . Донна вспоминала, что, готовясь к концерту, «он засовывал телефон под кровать и выключал его, чтобы на несколько дней совершенно отключиться от мира». Были у него и другие странности. Например, он так берег свои руки, что никогда не носил никаких колец, опасаясь, что они повредят пальцы. Он также боялся готовить еду, потому что мог обжечься. Но самым странным в его поведении было то, что «Ван впадал в депрессию всякий раз, когда приближался день его рождения. Он объяснял мне это так, что ему страшно перерасти себя и перестать быть вундеркиндом».
118
В личном деле Вана в Джульярде приведен его адрес: Buckingham Hotel, 101 West Fifty-Seventh Street, Apt 1104; судя по интервью, Ван переехал туда весной 1955 года.
Время от времени Ван и Донна ходили в театр или в Metropolitan Opera. Однажды они с друзьями поехали в Palisades Park, популярный парк развлечений. Он располагался в штате Нью-Джерси на утесе над Гудзоном, откуда открывался вид на Манхэттен. Вана уговорили прокатиться на американских горках. Пианист вышел из вагончика совершенно зеленым, страшно ругался и обещал, что это было в последний раз. Иногда они вместе ходили в баптистскую церковь «Голгофа». Там Ван уже стал всеобщим любимцем – его ценили за то, что он мастерски исполнял старые евангельские песнопения во время репетиций хора [VCL, 71]. При этом он закатывал глаза, его руки летали вверх и вниз по клавиатурам органа, извлекая яркие тремоло и исключительно пышные аккорды, но при появлении пресвитера музыка почти умолкала, а Ван вел себя тихо, как монахиня. Поскольку Ван и Донна оба были южанами и истовыми баптистами, их отношения никогда не выходили за пределы легких любовных ласк. Формально их ничто не связывало, поэтому, когда Ван уехал на лето домой в Техас, а Донна стала выступать в представлениях «Арабские ночи» в театрике Jones Beach Marine на Лонг-Айленде, эти отношения быстро завершились. Правда, он ей об этом так и не сообщил, но к тому времени, когда Ван вернулся в Нью-Йорк, Донна уже была помолвлена с актером из ее театральной труппы.
После разрыва с Донной задачу утешения Вана взяла на себя ее соседка по комнате Джин Хифнер (сопрано), дерзкая зеленоглазая двадцатилетняя блондинка [119] . Они с Ваном постоянно перезванивались и по полтора часа обсуждали его проблемы. Джин самой нравился Ван. Но вместе с тем она была романтически уверена в том, что он и Донна любили друг друга и «были связаны между собой, как могут быть связаны два человека, еще не обменявшихся кольцами». В их разрыве она винила третью сторону. «Да он женат на своей музыке, – пояснила она. – Как можно иметь дело с парнем, который всю свою жизнь только и делал, что стучал по черным и белым? И если Ван когда-то слегка отходил от такой жизни, – добавляла она, – то он умело это скрывал».
119
В [SH] есть ее интервью Хиллман.
В один прекрасный день накануне выпуска из Джульярда на Джин накинулась местная сплетница. «Бедная Донна, – заявила девушка. – А ты знаешь, что Ван – “голубой”?» Джин отказывалась в это верить. Из того, что она видела, можно было сделать только один вывод: Ван – типичный американский парень. Но чем больше она размышляла об истории Вана и Донны, тем больше убеждалась в том, что конец их отношениям положила Рилдия Би. Кстати, во время холодной войны властные и чрезмерно заботливые матери также стали целями для атак: их обвиняли в социальных преступлениях, объединенных общим названием «мамизм» (momism). Психологи как научный факт преподносили положение, что такие матери не дают своим сыновьям формировать нормальные отношения с женщинами и превращают их в женоподобные создания – чем, конечно, толкают их к коммунистической идеологии.