Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

Браун выслушал о шлеме равнодушно, Байрона он не читал, смутно помнил: какой-то храбрый, но беспутный англичанин.

Они продолжали:

— Хиггинсон защищает права католиков.

— Хау основал приют для слепых, для слабоумных, школу для дефективных детей. Даже король Пруссии вынужден был наградить его за научные заслуги.

— Это хорошо, что он занимается добрыми делами. Конечно, это не так уж трудно, когда есть деньги. О, если бы у меня были хотя бы те деньги, которые в Бостоне прокуривают за один день, которые улетучиваются в трубу с табачным дымом, я уж давно бы нанес сокрушительный удар по рабству.

Сэнборн смущенно посмотрел на свою трубку.

— Что вы, я не про вас, я про тех, кто и пальцем не шевельнет для других.

Сэнборн боготворил Брауна. И все же, когда Браун на третьем этаже в спальне Смита прочитал им Временную конституцию будущей республики беглых негров, открыл им часть Великого Плана, сказал им, на что он решился…

Оглушены.

Школы и церкви для негров — да. Тайная дорога — да. Оружие противникам рабства в Канзасе — да. Но нападать самим?

И они начали возражать, приводя доводы разума.

В правительстве южане: президент Бьюкенен, военный министр Флойд, Джефферсон Дэвис. Военная мощь в их руках. И против этой силы «бедный, мало кому известный человек, трудно сказать — осталось ли ему еще десяток лет жить на свете, а он спокойно излагает свой проект, который, чтобы его успешно провести в жизнь, потребовал бы усилий едва ли не целого поколения» — так вспоминал потом Сэнборн.

На все возражения Браун отвечал одно: «Если с нами бог, то кто может быть против нас?»

Он глядел на горы, окружавшие Питерборо, и говорил о создании боевых групп из беглых негров в Аллеганских горах.

— А не помешают ли такие крайние акции готовящимся реформам, не оттолкнут ли?

— Смит, мы с вами не в кулуарах конгресса. Политикой я не занимаюсь.

— Нет, занимаетесь. Любая форма борьбы с рабовладением — это политика. Война в Канзасе — это политика. Само слово это происходит от греческого «полис» — общественные дела, важные для всего полиса.

— Позвольте мне поправить вас, Смит. Не для всего полиса, а только для свободных граждан Афин или Спарты. Рабы исключались, как и у нас. Хотя я не так учен, как вы, джентльмены, но это я знаю.

— Принимаю поправку, пусть для свободных. Но для многих, для большинства — вот о чем я веду речь. Сейчас необходимо, чтобы возможно больше белых американцев поддерживало такую политику, которая приведет к освобождению рабов. Этого надо добиваться сообща, гласно, открыто. А вы хотите — маленькой кучкой.

Что отличает американцев от европейцев? Зачем паши предки — и мои, и ваши — сюда приехали? Ради чего воевали в семьдесят шестом году, ради чего отделились от метрополии? Ради независимости. Ради демократии.

Сэнборн вступил:

— «Демократия» тоже греческое слово — народоправство. Власть парода осуществляется теми, кто знает и выражает его волю, — конгрессами штатов и федеральным конгрессом, избранными в соответствии с конституцией; волю народа выражают и другие демократические учреждения. Мы должны стремиться к тому, чтобы завоевать в них большинство, направить их деятельность на путь добра и справедливости. Паркер так определил демократическое правительство: из парода, для народа, именем народа.

— А я кто — не народ? Я вместе с ним голодал, мерз, воевал. Все эти ваши учреждения — они-то и чужды народу. Всегда — над ним. И часто — против него. Большинству народа безразличны самые красноречивые словопрения в конгрессах. Но зато смелые действия смелых людей, которые возьмутся за ружья, а потом и за пушки, никому не будут безразличны. Тогда мы узнаем истинную волю парода — ее пробудят те, кто пойдет сражаться за великое дело.

— Вы не правы, Браун. В американской демократии, как ее задумали Отцы-Основатели, как ее строили камень за камнем, заложены гарантии против узурпации, против того, чтобы один человек, вроде Наполеона, противопоставлял свое «я», да еще подкрепленное мощью государства, большинству. Гарантии эти, в частности, в разумной системе разделения властей. Исполнительная власть отделена от законодательной, обе они — от судебной. И все три силы находятся в известном равновесии.

Браун сидел неподвижно в большом кожаном кресле. Он крепко держал подлокотники, полуприкрыв глаза, видел долгоносые лакированные штиблеты собеседников перед своими порыжевшими, пыльными сапогами.

— Еще раз повторяю: все, связанное с рабовладением, для меня неприемлемо, все — церковь, государство, бизнес.

— Если все учреждения никуда не годятся, тогда, конечно, их надо разрушать, а не улучшать. Это проще, понятнее, чище и сильнее захватывает воображение. Но приведет ли это к добру? Да, у нас очень много недостатков. Ведь те самые плодотворные свойства нашей демократии, которые препятствуют воцарению властолюбцев, в то же время делают наше государство инертным. Демократии труднее мобилизоваться, чем деспотии, мы туго поддаемся и добрым изменениям, у нас прочно удерживаются дурные законы, в том числе и ненавистные всем нам законы, охраняющие рабовладение.

Браун невозмутимо прокомментировал:

— Устойчивость нашей демократии, джентльмены, подобна упорству того мула, который злобно лягается, когда его хотят запрячь в плуг или в повозку, груженную камнем для его конюшни, но он резво побежит за живодером, протянувшим ему пучок маисовых початков.

Смит, Сэнборн и Мортон расхохотались.

Браун наступал:

— Вы говорили о воле народа, о разделении властей. Закон о беглых рабах — это что, по-вашему, народное волеизъявление? Или вы считаете, что суд на Юге независим от рабовладельцев, не исполняет их волю? Да что Юг, если губернатор северного штата Массачусетс может внести законопроект о запрете аболиционистской пропаганды? Или дело Дреда Скотта — кто от кого отделен? Все они заодно — и президент, и конгресс, и Верховный суд.

— И все же демократия лучше монархии.

— С этим я не спорю. Но то, что вы называете «недостатками», для меня — кровь, гибель, преступление. Великий грех. А насчет учреждений я вот еще что добавлю: я с детства привык «сам» — главное мое слово было, родители смеялись надо мной.

— Ваш план — оружие отчаянных.

— Страшная болезнь требует страшных лекарств.

Было поздно, давно пора ложиться. Смит попытался закончить спор:

— Мы все стремимся к общей цели, спор идет о средствах. Мы ищем благотворных бальзамов, мы полагаемся на оздоровляющие силы природы, мы хотим им содействовать постепенным нажимом, как действуют компрессы на язвы, как действуют массажисты на переломы. Бывает, надо прижечь ядовитый укус, бывает, надо рвануть резко, чтобы вправить вывих, отрезать отмороженный палец, а то и руку. Но огонь и железо — это последние, крайние средства лечения. Очень опасные, тем более если болезнь таится внутри, если поражены мозг, сердце, тогда можно убить, а не исцелить…

— Вы все повторяете — вопросы, вопросы… А по-моему, никаких вопросов не существует. А есть только ответ. Его я вам и предлагаю.

Собеседникам продолжало казаться, что существуют и вопросы, что предлагаемый ответ не единственный. Но иного они не знали, а сомнений своих начинали стыдиться, заталкивали их вглубь.

Они пробовали отговаривать Брауна. Сэнборну было неприятно слушать себя и своего друга. В школе и вечерами, когда его ученики собирались у него дома, Сэнборн рассказывал им о героях. Рассказывал о победе Леонида при Фермопилах. У детей загорались глаза — триста греков против тысяч персов. Сэнборн оживлял и героев молодой отечественной истории, героев революционной войны против англичан. В нем самом тогда просыпался мальчишка, оживало недоигранное в детстве. Разве те герои старого и нового времени, разве они рассчитывали свои силы?