Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

— А кто такой Теккерей?

Сэнборн запнулся.

— Самый знаменитый писатель Англии. Только Диккенс более знаменит, чем он.

Смит перебил:

— Понимаете, Браун, не в том дело, что у Паркера так много книг. И даже не в том, что он, вероятно, самый образованный американец, ходячая пятидесятитомная энциклопедия. Его называют пашей совестью — это важнее всего. Ведь это он спас негров Крафтов, не дал их отправить обратно на Юг. Да разве только Крафтов?

Знаниями своими Паркер делится щедро, иногда даже становится обидно — сидишь у него в кабинете, приходит мальчишка, ему бы еще в начальной школе учиться, а Паркер с ним разговаривает как с равным, отдает ему книги, мысли и самое дорогое — свое время, раздаривает себя. А ведь он болен, так его ненадолго хватит.

— Кто знает на что человека хватит, а на что нет? Может, такие разговоры с мальчишками, как вы их называете, прибавляет ему силы.

Они все — книжники, по отношение к книгам разное. Паркеру доставляет удовольствие трогать переплеты, гладить обложки, книга для него — предмет ничуть не менее святой, чем церковная утварь.

А Сэнборн может поставить «галочку» на полях, подчеркнуть какие-либо важные фразы или даже поспорить с автором. Ему главное знать, кто, когда, что написал. И он мучительно краснеет, если оказывается, что он чего-либо не знает.

— Вот веселиться, жить, что называется, в свое удовольствие Паркер не умеет, хотя и часто произносит слово «наслаждение».

Браун подумал: «И я не умею в свое удовольствие. И учиться не хочу».

— Паркер любит смотреть на красивых женщин. Очень скорбит, что у него нет детей.

Восхваляя Паркера, Сэнборн процитировал Брауну одну из его проповедей: «Разрушьте индивидуальность атомов… и все пропало. Зачеркнуть личность — значит зачеркнуть и массу. Следовательно, для того чтобы сохранить себя, общество должно сохранить особенности индивида».

— Да ведь к неграм это же не относится! Там плети и цепи, а не «особенности индивида»! — это словосочетание Браун выговорил явно презрительно.

Они хвалили друзей, мельком поминали их недостатки, но так, что и недостатки выглядели, скорее, как милые чудачества и достоинства.

Браун сначала слушал, лишь мысленно прикидывал, что годится в дело, какие особенности этих людей могут быть полезны. Что ему паркеровская библиотека?

Ему прежде всего нужны деньги. Не для себя — для Дела. Хотя его-то жизнь принадлежит борьбе, он многое делает за других, значит, он вполне заслуживает нечто вроде жалованья. Он брал из общественных средств небольшие суммы так, чтобы хватило на самое скудное пропитание. К началу пятьдесят восьмого года собрали двадцать три тысячи долларов. Далеко не все эти деньги попали Брауну, ведь собирались они для Канзаса. Между Брауном и Стирнсом, президентом комитета помощи Канзасу, возникла длительная, неприятная переписка о размерах сумм и об их предназначении. Однажды у Брауна вырвалось даже раздраженно: «Не позволю я никаким комитетам меня контролировать!»

Но больше, чем деньги, нужны были деятельные люди, такие, кто поведет за собой других, кто сам пойдет в бой.

Вот Браун и вглядывался пристально в собеседников, внимательно слушал, осторожно взвешивал.

Несколько раз потом Браун повторял в письмах фразу: «Не знаю, хороший ли он аболиционист…» Сэнборну — о Стирнсе, Хиггинсону — о Хау. И каждому хотелось от Брауна заслужить оценку «хороший аболиционист».

Хиггинсону Браун писал, что Стирнс и Паркер «преувеличивают препятствия… им недостает храбрости, они — не люди дел». Паркеру же писал: «Никто из них не понимает мои взгляды так глубоко, как Вы…» Вряд ли он хотел, как полагали некоторые поздние историки, стравить своих покровителей между собой. Скорее, хотел разными средствами, в том числе и такими, пробудить в каждом высший потенциал мужества, стремление действовать. Еще в инструкции Лиги галаадитов Браун советовал неграм в случае опасности прятаться вместе с женами в домах «влиятельных белых друзей; таким образом, на этих белых неизбежно падет подозрение в связях с вами и вынудит их стать участниками вашего дела… Им просто не останется выбора».

Он воспитывал взрослых, подчас весьма неумело, как раньше воспитывал своих детей.

Но постепенно он невольно начал проникаться бескорыстным энтузиазмом своих собеседников. Они напоминали друг другу:

— Знаете, как однажды Гаррисон сказал на собрании? «Я имею честь представить вам превосходного фанатика, замечательного неверующего, первоклассного изменника — Теодора Паркера из Бостона!»

— Хиггинсон знает шесть языков и собирается учить все новые, принялся за такие трудные, как русский, венгерский. Он молчалив, больше слушает. Его не сразу раскусишь. Он спортсмен.

— Это что такое?

Ни Смит, ни Сэнборн не могли сами понять, зачем нужно Хиггинсону гонять мяч ногами по большому полю, или подтягиваться на каких-то железных палках, или драться в тяжелых перчатках не с врагами, не с рабовладельцами, а с другими хорошими людьми, просто так. Но мало ли какие странности, какие причуды бывают у людей…

— А знаете ли вы, что в пятьдесят четвертом году, когда негра Энтони Бернса хотели вернуть в рабство, именно Хиггинсон с друзьями возглавил возмущенную толпу, они ворвались в зал суда, даже дверь выломали. Но в тот раз полиция взяла верх.

— Вот это молодец. Он ведь побывал и в Канзасе?

— Да.

— Ваш Хиггинсон, хоть и ученый, а настоящий мужчина.

— А скольким людям помогает Джордж Стирнс? Вы же были в Медфорде, знаете, что это за дом.

Занятый своими фабриками, своей широкой благотворительностью, Стирнс сказал им однажды:

— Какие вы счастливые, вы можете читать книги в будни, днем. Я не огорчаюсь, когда заболеваю только потому, что могу вольготно почитать.

Им приятно говорить о друзьях, они почти забыли о цели — заразить Брауна своим восхищением.

— Хиггинсон так застенчив, что когда однажды влюбился, то заранее на бумажке написал, что он должен ей сказать, иначе забыл бы. Он непременно что-нибудь забывает — зонтик или галоши. У себя в Уорчестере устроил церковь по образцу паркеровской, к нему даже фабричные девушки ходят за книгами.

О Хау рассказывают почтительно. Он медик, просветитель, пытался организовать сельскохозяйственную коммуну «Вашингтония». Он старше всех их, почти ровесник Брауну. Шесть лет сражался за независимость Греции.

В 1830 году во время июльской революции был в Париже, сопровождал Лафайета.

В 1848 году у него родился сын, он записал в семейную библию: «Дарован богом» — и тут же добавил: «Свобода! Равенство! Братство!» Был врачом в отряде Гарибальди.

Брауну это не совсем понятно:

— Зачем, собственно, воевать в Греции против турок, в Италии против австрийцев, когда здесь, у тебя на родине, есть поле сражения, когда здесь свобода — в цепях?

Сэнборн и Смит недоуменно переглядываются, для них это так ясно, так само собою разумеется: свобода неделима. Ее надо защищать везде. И у себя, и у других. Тем более что Хау, как они все, — аболиционист. Он побывал на Юге, как он потрясенно рассказывал о страшных сценах в негритянских камерах тюрьмы в Новом Орлеане.

Из чужих краев он вернулся с военным опытом, со славой — король Греции наградил его орденом Святого Спасителя. «Кавалер ордена» — отсюда дружеское прозвище «кав».

Из Греции Хау привез купленный на аукционе голубой шлем, его носил сам Байрон. Шлем висел на вешалке для шляп.

Сэнборн каждый раз глядел на шлем, сначала не решался прикоснуться к святыне, а потом все же померил — шлем оказался мал. Его возмущали дети, которые посмеивались над «культом шлема». Он испытывал страх и восторг. Сам Байрон. Хау знал его, разговаривал с ним, лечить, правда, не пришлось. А Сэнборн хорошо знает Хау. Всего только одно промежуточное звено.