Подонок. Я тебе объявляю войну!
Шрифт:
Но тут звенит звонок. В коридоре мгновенно становится тихо и пусто.
— Идем? Или тебе плохо? Может, тебя к врачу отвести? Ты жутко бледная…
Я качаю головой и с трудом выдавливаю:
— Идем на урок.
Мы поднимаемся в аудиторию. Стас все время обеспокоенно поглядывает на меня. А я, наоборот, не могу на него смотреть.
На уроке сижу в оцепенении, никак не могу включиться в процесс. Слушаю математика и не понимаю. И на все его вопросы хлопаю бессмысленно глазами.
В конце концов, Арсений Сергеевич, решив, что я заболела, отпускает меня домой.
— Я Платонову скажу,
— Спасибо, — бормочу я, складывая вещи в сумку.
Стас тоже подрывается.
— А ты куда? Сядь на место, — велит ему Арсений Сергеевич.
— Я провожу…
— Не надо, — прошу я Стаса. — Я тебе потом позвоню.
Случайно ловлю взгляд Яны, и меня прямо передергивает от неприкрытого злорадства, так и плещущегося в ее глазах. Теперь и я не сомневаюсь, что эти сообщения писала она. Может, припереть ее и расспросить как следует? Да, может, так и сделаю, но не сегодня, потом… Сейчас я и правда чувствую себя очень больной.
На следующий день я мало-мальски прихожу в себя.
Нет, мне по-прежнему невыносимо больно от одной мысли, что Стас может оказаться тем подонком, который чуть не угробил маму. И тяжело, будто меня сверху придавило каменной глыбой. Но сегодня я хотя бы способна осознанно делать что-то, отвечать, реагировать. Вчера же совсем какая-то невменяемая была. Вечером Стас звонил, я даже отвечала невпопад.
А сегодня… сегодня я все-таки спрошу у Стаса про этот злосчастный пакет. Первым делом выслушаю его, а уж потом, может быть, попробую потрясти Яну.
Но Стас сегодня в гимназию не приходит, как и Соня. Лишь отправляет мне сообщение, что его не будет по личным обстоятельствам.
В другой раз я бы обязательно поинтересовалась, что за личные обстоятельства. Но сейчас лишь сухо отвечаю: ок.
«С тобой все в порядке?», — спрашивает он тут же.
«В полном»
«Я тебя люблю»
На это я уже ничего не отвечаю, лишь на секунду зажмуриваюсь, чтобы перестало щипать в глазах, делаю судорожный вдох и убираю телефон.
После уроков меня вылавливает возле подсобного помещения уборщица Марина.
— Я вчера за тебя мыла спортзал и приемную. А сегодня ты за меня помой второй этаж. Так будет по-честному. У меня, знаешь ли, тоже своих забот хватает, чтобы чужую работу на себя взваливать.
— Без проблем, — равнодушно отвечаю я. Но начинаю уборку, как всегда, со спортзала.
На автомате раскладываю спортинвентарь, мою пол, меняю воду. Затем заталкиваю тележку в рабочий лифт и поднимаюсь на второй этаж.
Секретарь как раз собирается уходить. Взглянув на меня, строгим голосом дает указания:
— Обязательно полей цветы. Уже зачахли все. И бумаги на моем столе не трогай!
Наконец она убегает, оставив после себя запах терпких духов. А я принимаюсь за работу.
Покончив с приемной, перехожу в кабинет директора. Расставляю стулья, вытираю пыль с мебели и все время поглядываю на шкаф, терзаясь сомнениями…
И в конце концов не выдерживаю. С колотящимся сердцем открываю створки и достаю коробку с личными делами нашего класса. Вынимаю папку с делом Смолина.
Меня
так трясет, что роняю ее на пол. Поднимаю и усаживаюсь в кресло Яна Романовича, за директорский стол. На весу совсем не могу держать. Руки ходуном ходят. Еще и сердце оглушительно частит в ушах.Бегло просматриваю глазами бумаги. Всё не то. Листаю в самый конец и нахожу его последнюю объяснительную, написанную от руки. Узнаю его почерк, размашистый и небрежный.
Не дыша, читаю:
«Я, Смолин Станислав, 17 сентября этого года причинил вред здоровью уборщице Гордеевой В.П.
В тот день после уроков я зашел в спортзал. В спортзале находились: моя сестра Смолина Софья, Ашихмина Яна, Игнатова Алла, Меркулова Полина и уборщица, Гордеева В.П.
Девушки выясняли отношения между собой, а Гордеева В.П. на них ругалась и выгоняла из спортзала.
Возле входа стояла тележка с принадлежностями для уборки. Я взял оттуда рулон с отрывными пакетами для мусора. Оторвал один, подошел к ней со спины и надел ей на голову. Она запаниковала, стала метаться и кричать, потом упала. Я думал, что она просто споткнулась и сейчас встанет, но она продолжала лежать на полу. Тогда я подошел к ней, снял пакет с головы. Она была без сознания. Я отвез ее на своей машине в больницу.
Пакет я надел на нее без злого умысла, в шутку и не хотел причинить вреда здоровью. Вину свою полностью признаю и в содеянном раскаиваюсь».
77. Женя
Последние строки расплываются перед глазами. Сморгнув слезы, я зачем-то перечитываю объяснительную заново, будто мало мне этой пытки. Не знаю, что я ищу в ней, какой скрытый смысл — ведь всё и так предельно ясно.
Последняя надежда рассыпается в щепки. Всё-таки это он, Стас…
Для него это была просто шутка! Это меня добивает.
И как ему хватило совести после такого клясться мне в любви, да вообще приближаться ко мне? Когда он твердил о своей ненависти, когда оскорблял меня, это и то было честнее.
А позавчера… как он мог позавчера сидеть в палате мамы и как ни в чем не бывало разговаривать с ней, пить чай, смеяться. Какой запредельный цинизм, какое кощунство…
Бедная мамочка, знала бы она, кого я привела к ней, дура.
Не смей реветь, приказываю себе. Не здесь. Не сейчас.
В груди колотится истерика, но я загоняю вглубь. Стараюсь не думать, как буду дальше жить с этим. Как буду смотреть маме в глаза. Как буду вытравливать из сердца чувства к Смолину. Как буду забывать всё, что у нас с ним было. Это всё ждет меня потом. Когда буду дома одна. А сейчас надо как-то взять себя в руки.
И я честно пытаюсь, изо всех сил. Пробую дышать глубоко и медленно, где-то читала, что это успокаивает. Но каждый вдох дается через боль, словно вместе с воздухом вдыхаю ядовитую пыль, а она оседает в легких и разъедает их до кровавых язв. И все же, спустя минут десять-пятнадцать-двадцать, точно не знаю, я немного успокаиваюсь. Во всяком случае меня больше не лихорадит, и руки снова меня слушаются.