Подсолнухи

— Что? — дед Дмитрий не повернул головы, он, казалось, забыл, о чем говорил.

— Ну… с ним. Поругались вы…

— А-а-а… Отсидел два года за оскорбление. А как же…

А к Хлебникову никто не приходил. Он написал в город женщине, с которой виделся иногда, не надеясь, что она приедет. Женщина жила одиноко, сама, писала о чем-то диссертацию, не рассчитывая когда-нибудь написать ее, и о замужестве уже не помышляла.

Она приехала.

Двери в соседнюю палату были отворены, и Хлебников увидел, как она идет к нему, — высокая, в узком сером пальто, вязаном, надетом чуть набок берете.

— Хлебников! Ну, что ты! — улыбнулась она издали, открывая подпорченные зубы. — Снова валяешь дурака?! — И села в ногах его. — Я привезла тебе последние журналы и еще вот это. Что говорят доктора? Диагноз ясен?

— Да, — улыбнулся он. — Обострение хронического анацидного гастрита, с резко пониженной кислотностью.

— Это желудок, а печень?

— Еще не выяснено.

— Как кормят?

— Как на убой.

— Ну, не злись. Что сделаешь — больница. Надо потерпеть. Слушай, я поговорю с Давияном — у него сын завотделением в горбольнице, полежишь?

— Не стоит, — он опять улыбнулся, — и здесь в самый раз.

— Ну, давай, — посидев, сказала она. — Не хандри тут. — И наклонилась над ним: — Я постараюсь приезжать. Не нужно вставать, я сама.

— Прощай, — он поцеловал ей руку.

Женщина пошла, а Хлебников ждал, глядя в окно, когда она, проходя мимо, помашет рукой.

…На следующей неделе умер дед Дмитрий. Он умер вечером, на глазах у старухи. Она сложила ему руки на груди и укрепила в них горящую свечу. Потом деда Дмитрия накрыли с головой простыней, так он и лежал, пока не приехали из морга. Все это время Хлебников не заходил в палату, сидел в холодном умывальнике, курил. В немытое, с закрашенными нижними глазницами окно виделась ему крыша дома, дерево во дворе и скворечник, прикрепленный к стволу проволокой.

А в палате на койке деда Дмитрия сменили белье и положили нового больного.

И дед Яня выходил на время на улицу, вернулся недовольный.

— Черти, нашли где больницу поставить. У самой дороги. Машины туда-сюда, пылища — дыхнуть нечем.

— Умер Митька-то, — как бы продолжая разговор, сказал перед сном дед Яня. — А моложе меня был, считай, года на три. А я, видно, поживу еще. Понятное дело, поживу. — Помолчал немного, подумал. — Ишь вот, умирал, видел ведь, что мы все здесь, а не попрощался. Он, Митька, и в парнях гордецом был, куда там, не подступишься. Не поклонится, нет. — Еще помолчал, вспоминая, видимо. — Он в деревню нашу к девкам ходил. Марья, она нашенская. Мы однова залегли вчетвером в огороде, с кольями — ждем, когда домой будет вертаться. Ну и налетели под утро уже. Я-то не поспел первым — дремал да пока через городьбу перелезал. А он поднял одного из наших, поднял — да об землю. Насилу потом отходили. А сам убег — чисто лось. Да-а… Помню, приезжаю в деревню к ним, после войны дело было. Захожу. Так и так, Рындин, согласно закону о налогах с тебя причитается то-то, то-то и то-то. А он — где я возьму? А это меня не касается, говорю, где брать будешь. Где хочешь, там и бери. Вынь да положь, как говорится. А он, Митька, на дыбы. Я воевал, дескать. Э, удивил — воевал. Не ты один. А мы здесь что, по-твоему, мух давили? Допустим, воевал ты споначалу. Это нам известно. А вот как ты в плен попал, дай мне ответ, с места не сходя. А он на меня сверху. Нет, говорю, ешь твою в двадцать, сам переломишься, не на того напал. Тут же докладную в район товарищу Лязову… Неподчинение власти, оскорбление при исполнении служебных обязанностей… Приехали, загребли как миленького.

Стал укладываться.

— А тоже тут у них непорядок, в больнице. Кладут как попадя, тяжелых с ходячими. Я им подсказал еще тогда: уберите, дескать, в другую палату. Да где там, разве послухают. У моей старухи как в хлеву?.. Куры в своей клетушке, коза в своей, телка — отдельно. А помести она корову со свиньей в одной загородке, это что же получилось бы? — И, уже натягивая на голову одеяло, сказал себе: — Ну, вот и еще день прожили, слава тебе господи. Спать будем.

Прошло еще две недели.

Выписывались подлечившиеся, на их место приходили другие.

Ушел и дед Яня.

А потом как-то раз Хлебникову стало намного хуже. Он чувствовал, как постепенно слабеет, боль в боку держалась постоянно, и таблетки уже не сбивали ее. Помогало только снотворное, но и его сестры перестали носить.

И Хлебников понял, что нужно уходить.

— Мне стало лучше, — сказал он на обходе докторше, — могу я выписаться?

— Вот видите, — обрадовалась та. — Я говорила вам. Вид у вас неплохой. Завтра я поговорю с заведующим.

Но Хлебников не стал ждать утра. Он переоделся вроде бы погулять (иногда ему разрешали гулять в своей одежде) и вышел, никому ничего не сказав. Он редко бывал на воздухе, и теперь, когда подышал, его покачивало слегка, а он тихонечно шел на вокзал. До отхода поезда оставалось около получаса. Хлебников купил билет и, осмотревшись, направился к ларьку.

— Выпьете водички? — поднялась продавщица. — Вам какой?

— Минеральной, — Хлебников указал на бутылку.

— Один или два? — продавщица взяла граненый стакан и дунула в него.

— Два, — не думая, попросил Хлебников и протянул деньги.

НА РОДИНЕ

— Дальше не проедем, — сказал владелец машины, везший Чернецова от Пихтовки, — мостки рухнули, а по ручьям, хоть они и сухие, я на своей колымаге не рискую. Что случись — впору хоть на себе тащить. Запрягайся и тяни. Пешком добредете?

— Дальше и не нужно, — Чернецов вылез из машины, поставил на траву портфель. — Здесь версты две осталось. Вон видите тополя?! Вот вам за услугу, спасибо, — Чернецов подал деньги.

Машина развернулась и укатила обратно, а Чернецов постоял еще немного, оглядываясь и как бы прислушиваясь, потом надвинул на глаза широкополую шляпу, поднял портфель, перепрыгнул через обвалившиеся бревнышки мостика и медленно пошел к тополям, туда, где когда-то была его деревня Жирновка.

«Тихо-то как, боже мой, — отметил он. — Ни звука».

Вчера, добравшись под вечер из областного города до Пихтовки, Чернецов по расспросам отыскал дом знакомого по Шегарке, с которым учился во Вдовинской семилетке. Тот узнал школьного товарища, обрадовался, кинулся топить баню. После бани долго сидели за столом, пили чай с медом, разговаривали, вспоминая. Хозяин изменился со школьных лет, а голос прежний. Глядя в темноту, в окно — было начало первого — спрашивал негаданного гостя:

— Ты куда пробираешься-то? — Налил он Чернецову чаю, заваренного смородиновым листом. Пододвинул поближе стакан: — Пей.

— Ну — куда?! Куда я могу пробираться, как ты думаешь?! — Чернецов взял стакан. — В Жирновке кто-нибудь остался? Не слыхал? Неужто никого уже нет? Пустые избы по берегам…

— Никого. Старики Ивашовы приезжают на лето. И нынче там.

— О-о! Вот застать бы. Там ли? Последние дни августа…

— Застанешь — чего же. Они по осень живут. Огород садят, как встарь: картошку, овощи. По заморозкам приезжают зятья на машине, забирают. Зиму — в городе живут. Старик Ивашов рано появляется, в апреле. Пасека у него там, в Жирновке, прямо в деревне.

— Дорога есть в Жирновку?

— Есть дорога. Засевают частью жирновские поля, пономаревские скот пасут в верховье Шегарки, на юрковских выпасах.

— Кто засевает поля, вдовинские?

— Вдовинские.

— Много дворов во Вдовине?

— Двадцать не наберется.

— А школа? Семилетка наша?

— Увезли-и… Куда — не знаю.

— Конец, видно, углу шегарскому, а?

— Э-э, давно конец. Алексеевки моей лет двадцать пять уже как на земле нет. Ну да, с пятьдесят шестого. Четверть века — вот оно.