Подсолнухи

Старик никак не может угодить старухе. Все, что бы он ни сделал, все не так. Старуха ругается и прогоняет из дому старика с приказанием — наловить рыбы. Старик приносит рыбу, старуха принимается жарить ее, но ничего у старухи не ладится, и теперь уже старик выговаривает и указывает ей. Рыба пригорела, старик пробует, морщится и отодвигает сковородку. Со строгостью смотрит на старуху, а та прячет глаза свои.

Тут Илья Анисин погромче начинает играть что-то веселое, быстрое, а старик со старухой выходят плясать. Старуха, расставив ноги, уперев руки в бока, стоит на месте и, чуть приседая, поводя плечами, тонким голосом поет:

— Ах, чук, чук, чук, наловил дед щук, — и притоптывает ботинком, подмигивая старику своему.

— Бабка жарит, печет, сковородка течет, — скороговоркой вторит ей старик, а сам боком, боком, приволакивая будто бы негнущуюся ногу, приплясывая, ходит вокруг старухи. Наступает на длинный подол юбки, старуха дергает, слышен треск рвущейся материи…

Вот поет Нинка Панкина, молодая девка. Она любит петь, поет всегда, но сегодня поет особенно сильно и свободно. И зал, притихнув после смеха, слушает ее. Тетка Прасковья Панкина, замужняя баба, мать нескольких детей, суровая на вид, малоразговорчивая, постоянно вроде чем-то недовольная, на диво всем складно читает стихи. Борис Поляков и Василий Гудилов, надев бумажные маски зверей и птиц, на два голоса исполняют басни Крылова. На табуретке, как на пне, присев на корточки, пригнулся Борис, держа во рту округло обструганную щепку — «сыр», а возле табуретки, встав на четвереньки, задрал голову к сыру Василий — Лиса. Речами льстивыми уговаривает Лиса Ворону спеть. Борис начинает петь, щепка падает на пол, Василий хватает ее и на четвереньках бойко убегает со сцены.

А вот выходит на сцену Андрей Федорович Делтовин со своей молодой женушкой Катериной Аверчиной. Андрей Федорович — роста среднего, ловкий, складный мужичок. На нем пропитанные на зиму дегтем сапоги, черные в полоску штаны, белая со свободным рукавом расшитая по вороту рубаха — и где только достал такую.

На Катерине полуботинки, надетые по белому с синей каемочкой носку, сатиновая юбка отутюжена в девяносто девять складок, белая кофта в мелких лазоревых цветочках, на плечах яркий платок, мытые русые волосы расчесаны по обе стороны головы, щеки пылают, и сама она вся такая молодая, здоровая, крепкая — на зависть прямо.

Илья Анисин, сменив под гармонью колено, встрепенувшись, заиграл специально для них. Это было всем выступлениям выступление, и забыли на время и зрители, и артисты, что перед ними свои, деревенские, — плотник Андрей Делтовин и свинарка Катерина Аверчина, Катька, которую знали с пеленок. И кто бы мог подумать, что так красиво выступят они вдвоем.

Начинала Катерина. Растянув за концы на плечах полыхающий синими и алыми огнями платок, отклонив чуть плечи назад, мелко переступая, она плыла — не плясала и не танцевала, а плыла — по сцене, обращаясь к мужу, произнося нараспев грудным переливчатым голосом странные, не слышанные ранее слова:

— Ты-ы купил бы мне-е, Ва-ню-шень-ка, то-о, что по небу летит, — и показывала рукой в небо, подымая вверх глаза, мягко и томительно долго опуская кисть руки.

Ряды в зале как бы подались вперед. Ти-ихо.

Андрей Федорович стоял в это время в углу сцены, собранный, бледный чуть, перебирая кисти крученого цветного — и шнурок непонятно откуда — шнурка, охватывающего по поясу рубаху. Когда Катерина закончила, Андрей Федорович, раскинув руки, пошел пружинисто кругами вокруг жены, то отступая, то приближаясь, растягивая, как и она, слова чудной песни этакой.

— Ах, я купил бы тебе, душенька, то, что по небу летит. Ах, я купил бы тебе, милая, да ты захочешь полетать. Как яичко оземь кокнешься — и костей не соберешь. И польются слезы горькие на землю сыру из глаз моих…

Спел, отошел, пятясь, к окну, волнуясь за Катерину. А Катерина все просила, все уговаривала любимого дружочка своего, обволакивая его пряными ласковыми словами, доходящими до шепота, но явственного, слышимого.

— Ты купил бы мне, Ванюшенька, то, что по морю плывет. Да ты ку-пил бы мне, мой ми-лень-кай, да и поплы-ыли-и б мы-ы с то-бо-ой о-о-о-о-й…

И опять, пластаясь вокруг подруги, Андрей Федорович советует душеньке не торопиться с выбором, подумать. Он бы, понятное дело, купил бы ей и то, что по морю плывет, но боится, как бы она, голубушка, не оказалась на дне морском, а глубина там страшенная — не увидеть, не добраться.

— И грудь твою-у песко-ом засы-ыплет, тиной руки-и оплете-от…

И так — несколько раз. Хлопали им нещадно, ладони горели от хлопков — шибко понравилось всем. И долго потом по деревне говорили об их выступлении под Новый год, вспоминая подробности, как пели они да как двигались по сцене. «Андрей Федорович хоть и росту невысокого, а видом — прямо Еруслан. А Катька-то, Катька! Вот ведь хороша-то была, а, бабы?! Залюбуешься, ей-богу. Так перед глазами стоят. Артисты настоящие!..»

Андрей Федорович после выступления вышел в коридор охладиться и покурить, а раскрасневшаяся счастливая Катерина, пройдя в зал, рассказывала обступившим ее бабам и девкам, смотревшим на нее восхищенно:

— Никому, говорит, не отдам номер — это Андрюша. И ни с кем выступать не стану, только с тобой. Уж мы репетировались, репетировались, замаялись вконец. Управимся вечером, лампу засветим — и петь, и танцевать. Он — будто в театре играл, — показывал мне все, как руки держать, как ходить плавно. Ко Дню Победы еще выступать собираемся, уже по-другому. Я царицу буду изображать, а он — слугу моего. Я сижу, а он ухаживает за мною. Приходите…

Я на новогодних концертах, с первого класса по четвертый, всегда играл почтальона. Была у меня тройка лихих «коней», через плечо висела холщовая сумка, наполненная письмами. Конями охотно соглашались быть девчонки. Когда я был еще первоклассником, коней играли девочки из третьего класса, постарше чтоб. В середину подбирали рослую крепкую девчонку — «коренника», по бокам ставили девчонок пониже, «пристяжных», равных между собой. Коренник держала над головой дугу — согнутую черемуховую палку, которая летом служила мне луком для стрельбы в цель. Дугу перевивали цветными бумажными лентами, подвешивали к дуге школьный звонок — почтовый колокольчик. Бумажными лентами девчонки-кони украшали свои головы так, чтобы концы лент спускались гривами. Сзади на шею коренника клал я вожжи, пропуская их под мышками, пристяжные брали коренника под руки — и тройка почтовая готова, отправляется в путь, скоро ждите писем.

На мне стираная, прочная еще, зеленая клетчатая рубаха, на мне серые, с одной всего заплатой на заду, штаны, на голове сдвинутая на сторону кепка, с левого бока свисает сумка, с правого веревочный кнут, на ногах тяжелые не по размеру рабочие ботинки. Ботинки эти долго искал я по деревне, долго выпрашивал, мне хотелось проехать вокруг елки со стуком, ни ботинок же, ни сапог своих не было, были подшитые пимы, а в пимах какой стук… Дали ботинки. На репетициях я в них не показывался, чтобы никто не знал, что они есть у меня, а на концерте обул. Здоровые, с мужичьей ноги. Кепка была старшего брата, а сумка и вожжи сохранились с прошлого концерта. Дугу мы меняли каждый год, ее сделать легко.

Концерт идет как и следует быть, школьники меняют взрослых. Я сижу в гримерной возле окна, но в открытую дверь мне видна часть сцены, елка и Дед Мороз, он рассказывает что-то смешное зрителям — слышно, как заливаются в зале. Кони мои тут же, в гримерной, устали ждать. Они поглядывают на меня — скоро ли выезд? Осматривают еще раз свои наряды.

— Приготовься, — говорит учительница, и я начинаю запрягать коней, ставлю тройку в дверях, прихорашиваюсь и сам, поправляя кепку, сумку, кнут.